Последний мужчина

– Двукратный чемпион мира?!…Гляди-ка ты! Не туфтишь? Чтоб наши обделали дразильцев? А сколько тебе, парень, лет?

– Тридцать два года. Две тысячи девяносто пятого года рождения.

– А-а-а…, – понимающе протянул собеседник.

Вторично он приостановил изложение рассказчика солидарным смешком, когда речь зашла о конфузе с котонской женщиной.

– Ну а вы? Расскажите о себе, – попросил слушателя молодой арестант, завершив исповедь.

– …Я? – точно проснулся старичок. И вздохнул: – Я…Хым-м…Я – Борис Абрамович Тверизовский. Великий имперский магнат. Отставной олигарх. Чай, читывал про такого в учебниках истории?

– Простите, нет, – смутился Роман.

– Хо! – удивился Тверизовский. И выругался: – Трах-тибидох! Не может быть!…Н-да… А было время – меня всякая собака знала. Может, ты плохо историю учил? У тебя, что по ней было?

– Четвёрка, – посинел от смущения Загорцев.

– Тогда ясно, – объяснил сам себе Борис Абрамович. – Ну, слушай сюда, как говорили в Адессе. Родился я середине века двадцатого. Я – великий комбинатор и детище Большого хапка, – и в подтверждение тезиса Тверизовский ну о-очень широко растопырил руки. – Первый имперский президент тогда декларировал: «Обогащайтесь и хапайте, кто сколько смогёт». Ну, я и хапанул, хлеще прочих. И не подавился. И не поделился. Через то мне и сделали трах-тибидох! – выругался он. – И в тюрягу хотели засадить. И в сортире замочить. Что и обидно. Ведь по-мужски на берегу договорились: а ну-ка, братва, потягаемся, кто больше хлебанёт и не забалдеет?…А мне же за то набили морду!

И как всякий подлинный революционер, желающий блага народу, – прослезился рассказчик от избытка чувств, – я был вынужден эмигрировать за рубеж. Вслед за Херценом и Процким. И начал я борьбу. И ждали бы меня великие свершения, если бы…если бы…, – внезапно потеряв величественную осанку, запнулся Борис Абрамович.

– Если бы не что? – участливо спросил его Загорцев, почувствовав по интонации старичка, что тот добрался до драматической страницы своей планиды.

– …Если бы не женщины, – прерывисто вздохнул Тверизовский. – Ведь чтобы я ни делал, чем бы ни занимался, в конечном итоге – всё ради них…

– О, как я вас понимаю! – всецело присоединился к нему Роман. – И что же? – нетерпеливо поторопил он «потрясателя мироздания».

– И надо же такому случиться, – посетовал тщедушный старикашка, – что на склоне лет я втюрился со страшной силой в одну неотразимую канашку. У неё ноги были – одна длиннее другой! Сто тридцать пять сантиметров каждая! Представляешь: сто тридцать пять! Даже у Дрианы Кленариковой были короче. Моя канашка была горячее, чем хот-дог – семь раз за ночь! Это было как…, – подыскивал и не мог подыскать уместных терминов для сравнения сладострастец. – Это…Ну…

– Эструс и либидональный гипертаксис, – подсказал ему сексуально грамотный спортсмен, окончивший институт физической культуры имени Ресгафта.

Уж в чём в чём, а в интимной сфере футболисты во все времена были в числе фаворитов. И от недостатка скабрезности, естественной в сугубо молодёжной мужской компании, они не страдали. Недаром в раздевалке армейцев бытовала шутливая поговорка: "Мы ребята боевые, любим щели половые!" Хотя в данной загадке имелись в виду всего-навсего тараканы.

– Чего-чего? – тем временем, недопонимая, уставился на Романа сластолюбец.

– Эструсом у женщин именуется период повышенной потребности в плотских утехах, – блеснул образованностью Загорцев. – А у нас, мужиков, то же самое именуется гипертаксисом. То бишь, бушующее либидо самца.

– А-а-а…, – вник в смысл научных определений старик. – Да-да! Таксис! Да ещё какой! Она меня так таскала, так таскала…Все блага мира были брошены к её ногам, – от воспоминаний умирающим воробышком закатил глаза Тверезовский, – а она…

– А она? – с повышенным интересом допытывался сочувствующий.

– А она…, – аж застонал от томных воспоминаний баловень женщин.

– А она? – заинтригованно подгонял его соболезнующий.

– …А она за одну лёжку заразила меня атипичной пневмореей,

ослиным гриппером, сусликовым геморроем и ураганным недержанием мочи и остальных испражнений, – трагическим тоном подвёл промежуточную черту собственному откровению Борис Абрамович. – Трах-тибидох!

Завершение «лав стори» и развязка находились в таком контрасте с мелодраматической увертюрой и надрывным тоном Тверезовского, что Загорцев огромным усилием воли сдержался от обидного смеха.

– …Верно говорят, что купить можно, что угодно, – продолжал меж тем повествование любвеобильный блудник, не заметивший мины веселья на лице товарища по несчастью, – кроме здоровья. Тогда эти болезни не лечились. И я, как и ты, Рома, не нашёл альтернативы анабиозу.

– О, женщины, женщины! – деланно вознегодовал Загорцев, видя, что Борис Абрамович расчувствовался и нуждается в поддержке.

– И уже здесь, в Котоне, местные целители избавили меня «от букета», коим наградила киска с длинными ногами, – сентиментально промокнул уголки глаз платочком старик. – Однако, заодно с заразой…вынужденно…как эти коновалы-котонцы утверждают, они ампутировали и моё мужское достоинство, и мою предстательную железу.