Последний мужчина

– Просто так. Привычка, – растолковал ему Тверизовский. – Должен же я чем-то заниматься? Вот по той же ерунде я и с компьютером «Тау» запалился.

– Компьютер «Тау»?

– Ну да. Тебе квартиру дали?

– Дали.

– Комп есть?

– Есть.

– Какой марки?

– Какой марки?…«Эталон». На кварках!

– То-то и оно. У меня тоже «Эталон». А "Тау" – забойный навороченный комп. На монополях! Через него таутикашки голосуют. Приходит, допустим, взрослый тау домой и видит, что на компе горит специальная сигнальная лампочка. Ага, значит, будет обсуждаться важная проблема. Он прикладывает руку к этому… к сенсору – и когда надо голосует или выступает.

– Занятно.

– Про то я вынюхал у соседа, – сделал необходимое пояснение Тверизовский. – Мы с ним на одной площадке живём. Туканом его зовут. Я его по-свойски Тюхой окрестил. И жутко мне стало завидно, – азартно потёр дед ладони сначала об лысину, а затем о брюки в области коленей, – что какой-то Тюха-Занюха имеет право голоса, а я – великий комбинатор – нет. А надобно тебя просветить, Ромашка, что тау – народ слабый телом. Не как мы – имперские. Мы же две бутылки кочерыжовки на рыло выжрем – и ни в одном глазу. А они по этой части – вообще ни-ни. Слабаки!

– Как укчи?

– Во-во! И, усеки, Ромашка, – со злобной ожесточённостью заёрзал Борис Абрамович по дивану, – что ни в Котоне, ни в других городах и весях ни водочки, ни пивка, ни даже кофейку нетути. Голяк. Таутиканцы не то чтобы пресекают это дело на корню, а просто не тянет их на баловство. Порода такая. Но я ж паренёк мастеровитый. Просёк, что в окрестностях произрастает травка. Маненько стимулирует. Короче, малый допинг – посидеть, почифирить. Вот отварчиком этим я Тюху и угостил. Часа два его подбивал. Он чашечку на грудь принял – и брык на пол. Скабадыкнулся. Ну вот, Тюха дрыхнет, а я его куриную лапку прикладываю к сенсору. Действую-злодействую.

И пошёл политический процесс! – зажмурился от удовольствия Борис Абрамович. – Я выступаю, голосую…Жаль, на призывах переселения тау на нашу землю обетованную меня и повязали.

– Прошу прощения, коли что не так, – извинительно приложив ладонь к сердцу, перебил его менее опытный соплеменник. – Я же не прокурор, но что вас раз от разу тянет на глупости? Чудно же…

– Сам дивлюсь, – признался тот. – Наверное, то меня подтыкает, что я тута – не пришей к кобыле хвост. Что мне тау – до фонаря, что я – им.

– Отсутствует референтная группа, – переиначил прозвучавшее признание внимательный слушатель. – Нет значимых для вас личностей и сферы приложения сил. Потому и исчез внутренний регулятор поведения.

– Во-во! – понравилась деду последняя формулировка. – Ишь ты, а ты, Ромаха, иногда в тему базаришь. Верно, регулятора у меня нет, зато кичман на меня есть.

– То есть, тюрьма, по-нашенски говоря? – проговорил Роман, окидывая взглядом просторное и светлое помещение.

– Для VIP-клиентов, – подправил его старик. – Даже решёток на окнах нету. Но стёкла – пушкой не прошибёшь. На первом этаже – приёмный покой. На втором – мы и роботы. На третьем и четвёртом – этики противные обретаются. Ну, то ись, Бонз, Рубби, Крэк. Туда доступа окромя них и судей никому нет. Нас туда только если на допрос или на суд поведут. А тюрем у таутиканцев ващще нету, потому как нет и лишения свободы.

– Как же они преступников наказывают? – не поверил ему Загорцев.

– Они последнего уркагана лет триста назад извели, ровно таракана дустом, – зевнул Тверизовский. – У них бывают лишь эти…оступившиеся. Да и из тех один я остался – если верить Крэку. Да вот ещё ты, Ромаха, ко мне приблудился. Таутиканцы же очень послушные. Дисциплина – прежде всего! – дребезжащим металлическим голосом добавил он, явно кого-то передразнивая.

Тут Борис Абрамович многозначительно и театрально воздел палец к потолку. И они с соратником по несчастью дружно рассмеялись.

– Так нас не накажут? – воспрянул духом Роман.

– Бить не будут, – хихикнул старик. – И не посадят. И не вышлют за пределы страны. Мне они за карточки дали замечание, за Тюху – предупреждение. Сейчас, по прогнозу Крэка, объявят выговор. Попадусь в четвёртый раз – стерилизуют.

– Это как? – не сразу сообразил его земляк. – У вас же и без того, как будто, отрезали…ой…, – спохватываясь, понизил тон голоса Роман. Но по инерции закончил: – всё такое…

– Не о том думаешь, глупый мальчишка! – сердито осадил его Тверизовский. – Стерилизация – не обрезание. Она…это…Как же ево…Мать ити этот маразм! А-а-а! Удаление из сознания антитаутиканских установок. О как! Вот возьмут тебя, Ромаха, за бестолковку, и вычленят половину памяти, – мстительно захихикал старик. – Тогды, Ромка, мущинское хозяйство и тебе ни к лешему будет.

– Удалить половину памяти! – оторопел Загорцев. – Ну, дают! Гуманисты, гуманисты, – отозвался он про таутиканцев, – а режим-то у них – хашистский.

– А ты как думал! – мстительно нагнетал страсти дед. – За домогательство тебе врежут по полной катушке. Вышак не вышак, а врежут. С этим у них жёстко.