Последний мужчина

– Эксцессоры?… – помедлил с разъяснением Бонз, которого даже элементарные, но неожиданные вопросы ставили в тупик. – Эксцессоры – уважаемые таутиканцы, которые будут принимать решение по инциденту с вами. Имейте в виду, …э-э-э…зелянин Загорцев, что таутиканская цивилизация – высшее сообщество во всём мироздании, – далее он заговорил заученными, "отутюженными" фразами, а потому речь его полилась гладко. – Порядок и дисциплина – превыше всего! Они поддерживаются самими сознательными гражданами. Эксцессы – то есть случайные, единичные, исключительно редкие отклонения от моральных норм поведения должны быть сведены к нулю, так как допускаются исключительно несознательными лицами. Их у нас практически нет. Государственный аппарат в гигантской таутиканской цивилизации состоит всего из шести штатных единиц: трёх в Высшем Совете и трёх в Службе этического принуждения. Даже для эксцессоров участие в анализе инцидентов – общественное поручение. Скоро мы достигнем того, что нужда в государственном аппарате окончательно отомрёт. Теперь вам всё ясно, э-э-э… зелянин Загорцев?

– Ясно, – со вздохом вывел очевидное умозаключение Роман. – Эксцессоры – это судьи.

– Эксцессоры – не судьи, а уполномоченные общественные представители, – занудно поправил его Бонз.

– …общественные представители, – эхом отозвался мыслелоб. – Значит, меня будут судить товарищеским судом?

– Не судить, а анализировать инцидент, – въедливо стоял на своём главный этик. – И вас спросят о том, почему вы нарушили зоны общения. Их три. Первая – официальная, предел приближения в которой составляет один метр. Вторая – обыденно-товарищеская. Предел – до полуметра. Третья – интимная. Предел – от полуметра до пяти сантиметров.

– А ещё ближе? – с идиотски прорвавшейся сальностью хихикнул Роман, уподобляясь Тверизовскому.

– Ближе – бессмысленно, – не понял двусмысленности Бонз. – А вы осмелились коснуться сударыни Суэлы. Это неслыханно!

– Так ведь в больнице, в автомобиле, в квартире я тоже нарушал ваши долбаные зоны, общаясь с Нутэлой, с Рэдом, – проявил находчивость Загорцев. – И никаких претензий.

– Я требую выбирать выражения. Даже в этом ваше недостойное поведение вынуждает проявить всемерную строгость к вам, – осадил его чиновник. – Зоны могут не соблюдаться, но с разрешения конкретного лица, а равно в общественном транспорте, на зрелищно-массовых мероприятиях и в иных оговорённых случаях.

– Да чихал я на вашу «всемерную строгость»! – разобиделся зелянин на бюрократическую угрозу. – Ничего вы мне не сделаете за эдакую малость.

– Ах, так! Значит, я буду требовать не выговор, а стерилизацию, – прогнусавил Бонз.

– Да вам слабо! – воскликнул Роман. – Не посмеете.

– Это ещё почему?

– Да потому! Если вы меня с Тверизовским стерилизуете, то вам не с кем будет работать. Вас и сократят.

Бонз растерянно разинул рот, а довольный Загорцев самовольно вышел из кабинета.

3

– Ты абсолютно прав: Бонз – свинья, уцепившаяся за служебное корыто, – утешал дед Романа в зале ожидания. – Вот и дует из мухи слона. Мне тоже вешал лапшу на уши про отмирание своей конторы, а сам на неё молится по семь раз на дню. Оно из районо! Не горюй, Ромаха. Перетопчемся. Судья Люмо – мужик с пониманием.

– Да?

– Ей-ей! Он по первой ходке мне мозги вправлял. И спрашивает: "А знаете ли вы, дорогой мой Борис Абрамович, универсальное моральное правило общения разумных существ?" А я возьми, да и ляпни по простоте душевной: "Всегда поступай с другими так, чтобы они не успели тебе сделать так же!" Га-га-га! Люмо как услышал, так чуть под стол не пал! Я аж забоялся: щас оскопит меня под самую уздечку. Ничё, обошлось.

– Да хоть расстрел! – храбрился меж тем Роман. – Всё одно: ни родных, ни женщин…

– Ей-ей! – солидаризировался с сотоварищем Тверизовский. – Поведаю тебе бывальщинку моей молодости. Принимали, значит, меня в партию «Мохнатая лапа». А тогда в неё следом за Бельцыным все скопом лезли за дармовыми пирожками да шанежками. И вот на политсовете меня озадачили: «Если партия скажет, что надо пить бросить – бросишь?» «Надо, значит, брошу», – отвечаю я. «А если скажет, курить бросить?» – пристали ко мне. «Скажет, значит, брошу», – говорю я в ответ. «А если скажет, с женщинами завязать – завяжешь?» – достали меня коронным приёмчиком, ровно серп к одному месту приставили. «Скажет, значит, завяжу», – стойко держусь я. «Ну, а если жизнь отдать – отдашь?» – пошли они на крайнюю угрозу. «Ещё как отдам! – отрезал я. – Нафиг такая жизнь нужна?!»

Похохотали так, что смех проник за звуконепроницаемую перегородку. Даже Крэк с роботами заглянули к ним. Душевно полегчало. И воодушевлённый Загорцев осведомился:

– Борис Абрамович, может, и про женщин вы мне так же соврали, как и на политсовете?

– Не-е-е…Хе-хе-хе!…Чего нет, того нет, – захихикал старик. – С имя здесь, Ромашишка, полный облом. Понимаешь ли, эти дегенераты таутиканцы радикально мимикрировали. Жутко приятную методу размножения они променяли на лабораторную: начали вынашивать плод в пробирке. Так появились те, кого ты обзываешь «сутуленькими».