Последний мужчина

— Ну вот, уже и бунтует, — разочарованно развел руками сидящий в кресле. — Приехали! И что прикажете с вами делать-с? В Петербурге, поди, тоже не дремлют, — он многозначительно показал пальцем вверх. — Чего ждать-то, ждать-то чего-с, Фёдор Иванович? Там разговор короток. Раз, и за Байкал, по утрате доверия. Да-с! Доверия. Модно-с нынче! А мне что? В Лондон, что ли? — Внезапно в его глазах мелькнул ужас. — Ой, что я говорю такое, что говорю…

— Я же для людей… — лицо гостя, полное отчаяния, умножило и без того уродливо оттенённые пламенем свечей морщины.

— Да какие ещё люди, дорогой мой? — раздражённо перебил его говоривший. — Вы ещё вспомните «народ»! Ваш народ пять минут назад, тьфу, почитай сто лет как вылетел в трубу, проломил крышу, вон, сквозит до сих пор. — Человек в аксельбантах указал на потолок. — И полетел, не спросивши… — Он безнадёжно махнул рукой.

— Полетел, полетел, полетел, — вдруг повторило эхо. Все испуганно переглянулись. Человек в аксельбантах вынул платок и вытер со лба выступивший пот.

— Чёрт-те что происходит в империи. Да-с, — пробормотал он. Неожиданно взгляд его упал в угол огромного помещения. Лицо побледнело. В углу спокойно, как ни в чем не бывало, стоял тот, «вылетевший», о котором он только что вспоминал. Как ни странно, с теми же мыслями и теми же вопросами. — Опять? Вы?

Сергей не понимал, как оказался снова здесь. Только что, ожидая Алексея, племянника, у «Олимпик Плаза», рядом с метро, он слегка задумался. Тот должен был передать отпечатанные фрагменты новой главы из книги. Тем не менее быстро понял, что обстоятельства, неведомо почему бросавшие его из одного кошмара в другой, стали на сей раз более благосклонны: председатель, помощник, да и само место были гораздо безопаснее галерей, где только что побывал. Хотя уверенность в прошедшем времени слова «побывал», упитывая происходящее последние месяцы, давала повод сомневаться и в нём. И все-таки Сергей попытался взять себя в руки и громко ответил:

— А куда мне деться-то, ваше превосходительство? Здесь дом мой. Ни в Лондон, как сегодня, ни в Париж, как в двадцать втором, не хочу. А узник ваш писал и другое: «Есть в светлости осенних вечеров умильная, таинственная прелесть!» И потом, Фёдор Иванович — это вера в христианское призвание России. Что вас не устраивает?

— А жил-то «вечным апрелем с его ливнями»! Все стихи ей! Всё ей! — визгливо выкрикнул помощник.

— Знаете, там, где он, разберутся, как следовало жить. Да и Михалкову многое простится за одни «Пять вечеров», поверьте.

— Что значит «простится»? И потом, это всё, что нравится из знаменитой пятилетки? — неожиданно примирительно, но все ещё настороженно спросил председатель, поправляя орден Трудовой славы на упитанной шее.

— Ваше превосходительство имеет в виду «Рабу любви»? Или «Свой среди чужих…»? — вставил помощник.

— Именно. Только вторую половину надо бы убрать. Мне постоянно слышится «Свой среди… как их… верных и преданных».

— Верно! Господин генерал! Ведь это и есть обман соцреализма! — радостно вскрикнул Сергей. — Путают. Бойню за справедливость без будущего с грызней за власть, вечно живущей. Лукавая его сторона, реализма-то. Привлекательность многогранна. К примеру, ради будущего детей, ради мира на земле. Ради узников совести. Только пролей свою кровь. Обязательная дань идее или власти. И непременно в обоих случаях. Лишь получатели разные. А «Вечера» — дань Богу. Взмах крылами. Талант же удивителен и там, и там.

— А что, мысль недурна-с! Все-таки власти! Я ж говорю, служение! — польщённый «генеральским» величанием статского своего чина, воскликнул председатель. — А всякая власть от Бога! Да-с! И так до скончания мира!

— Не вышло, — уныло выдавил Сергей.

— Чего не вышло-с? — помощник с подозрением посмотрел на него.

— За пятилеткой только служение. Да и вы оценили.

— Но-но, почтеннейший! Осуждаете-с! — рявкнул председатель. — А как же Оскар, как его…

— Фельцман, ваше превосходительство, — ввернул помощник.

— Да как можно осуждать, сам не лучше. — Сергей с сожалением поморщил лоб. — А по Фельцману, простит он меня, так ветерок на закате утомлённого солнца прочувствовать было не сложно. Но сюиты не вышло, не дописал. А ведь мог пожалеть Россию… — Сергей осекся. — Простите, — вдруг забормотал он, — я не о том, я только хотел сказать, какое счастье, что поэт может служить только одноязычным! Что нельзя, невозможно перевести его на другой язык. Не многие захотят читать поэму не автора, а переводчика. Людей с такими комплексами можно встретить только в салонах. А из этого следует некая справедливость — Фёдора Ивановича не прочтут иноземцы! Как до сих пор мы так и не можем прочесть и понять Гёте, Данте с Бёрнсом, но ставим и ставим, цитируем и цитируем! Теперь за Ибсена взялись… Бедный норвежец! — Сергей почти выкрикнул эти слова, боясь, что его перебьют.

— Да, да! Я так рад этому! Так рад! — ошарашенно глядя на него и удивляясь происходящему, словно спасительному чуду, подал голос Тютчев.