Последний мужчина

— Послушайте… — глядя на визитёра, произнёс Меркулов, — а ваше странное кредо… я имею в виду слова одного из героев…

— ???

— «Поэтом можешь ты не быть и гражданином не обязан…»

— Что ж тут странного? И потом, оно не мое, как и всё сказанное персонажами. Ведь вы дочитали до конца? Если гражданин тот, кто соблюдает законы писанные, — таковым не являюсь. Если же в приоритетах добро, порядочность, то при чём здесь государство? С нравственностью в нём всегда очень плохо. Очень-преочень. И при злодеях, и у невнятных.

Хозяин кабинета усмехнулся:

— Другие типы не допускаете?

— Не помню. Были и в париках, и в гриме, даже с дорогими часами — выбирали прикид. Так те же злодеи, только не отказывающие себе в удовольствиях. Я даже где-то их понимаю. Но дела, дела режут глаз, Василий Иванович, а не слова уши.

— Что ж, объяснением удовлетворён, — Меркулов кивнул и после некоторой паузы добавил: — Так, значит, считаете свободу самовыражения злом? А тех, кто зовёт к ней…

— Безусловно. Если, конечно, вы носите крест на груди.

— А как же слова Вольтера: «Я не разделяю ваши идеи, но отдам жизнь за то, чтобы вы могли их выражать»?

— Это и есть наиболее ясно сформулированная программа действий человека, ведущая к концу его существования. Все остальные понятия — свобода слова, совести и другие, также широко известные, хотя более замысловатые, — лишь её производные. Даже наиболее одиозные.

— К примеру?

— Возьмите слова из известной песни Моисеева: «У любви нет тем запретных… Кто кому в постели нужен…» и так далее. Узнаете слова вашего Вольтера? Прямо списано. Как говорится, зерна не в почву, а в удобрение.

Режиссёр с удивлением поднял на Сергея глаза:

— Есть запретные?

— Нет, конечно. Только то, о чем песня, — не любовь. Марают слово. Знали бы, что стоит за ним, — поседели бы.

— То есть свобода не есть ценность? — собеседник будто пропустил последнюю фразу.

— Не есть. Если, повторю, вы христианин.

— А что же есть?

— Добродетель. Мысли и поступки человека, делающие совершенно постороннего его собрата лучше. Заметьте, не доставить тому удовольствие, не подарить ему свободу совершать или выражать что-то, а сделать его чувствительным к беде других. Например, к тому же Вольтеру. Ведь после знаменитых слов по отношению к нему уместно лишь одно выражение: «Беда-то какая! Какая с человеком беда!»

— В чём же беда?

— Не только в потрясающей чудовищности слов. А в чудовищности убеждения, права человека распорядиться своей жизнью. Оголтелый атеизм. Следующий шаг — убедить в том же других. Дальше — заставить отдать жизнь. Уже вместо своей. Всё. Приговор Создателю. В двадцатом веке программа выполнялась неукоснительно. Куда же заволокли, затащили людей кумиры, если вы, вы, Василий Иванович, задаёте такой вопрос? И следуете, и увлекаете, и бьётесь насмерть! Да как же можно отдавать жизнь за идею? Не надоело? Как вообще можешь ты, человек, распоряжаться ею?! Чудом, ниспустившимся на прах. Как можешь бросать вызов одарившему? Отдавать сокровище сокровищ за чьи-то убеждения, которые завтра признают неправильными! Или не допускаете? Да вы мелкий пакостник на земле, не больше! Страшными словами Вольтер оправдал заранее все лозунги будущих и тиранов, и пожирателей жизней, несущих «свободы» людям.

— Н-да-а. Прямо отповедь! — Меркулов от неожиданности откинулся на спинку. — Придется почти всё в мире пересмотреть. Как себе это представляете? Если хотя бы допустить, что правы?

— Никак. Никто уже ничего пересматривать не будет. Останется небольшая часть людей, которая разделяет вышесказанное и ясно сознаёт неизбежность катастрофы.

— Каковы же её цели? Этой части?

— Расширять круг собратьев.

— Прямо секта какая-то!

— Не новое и не самое страшное обвинение. Будут и чудовищнее. Такова прямая задача зла и тех, кто несет его людям.

— ???

— Этих самых борющихся за свободу. Скоро счёт в оплату такой борьбы пойдёт на сотни миллионов жизней. Во размах! Дьявольский.

— Сложно даже сразу осмыслить…

— Невозможно. Чувство, что жизнь прожита зря, не даст. Почти никому. Только отчаянным.

— Например?

— Толстому, Августину Аврелию, Ге, Платонову. Николаю Степановичу, если остановит реку времени, в которой вот-вот утонет его бог. Другим смельчакам. Ну, и вам, надеюсь. Очень. Вы же не Чехов, раба из себя не выдавливали. По пять матов на одной странице не писали, как сегодняшние. В эротическом бреду не изощрялись, да и мелким пакостником не стали. А значит, избежали суда родственников и потомков. Ведь когда пыль времён опустится на бумагу, читать такое, если честно, уже не станут. Вряд ли кто захочет листать позор русской литературы. Так что посмертный шок авторам обеспечен. Напомню, Боккаччо у порога вечности просил у близких прощения за написанную мерзость. — Сергей замолк.

Несколько минут прошли в полной тишине.

— И все-таки самовыражение… видение мира своими собственными глазами, не такое, как у других, — что здесь крамольного? — Меркулов поймал себя на мысли, что старается побороть возникшее желание прекратить разговор.