Последний мужчина

— И я против. Но к добру оно не имеет никакого отношения. А бежит не туда — где крики громче! Да дым послаще. К удовольствию липнет определение другое — удовлетворение. Оно и желания связаны крепче морских канатов! А желания-то наши просты, ох, просты. Заметьте, скажи вы «удовлетворение от картины», вас поправят — «удовольствие». — Сергей неожиданно поморщился и погладил затылок. — А помните, — неожиданно воскликнул он, протягивая руку к Меркулову, — Нобелевскую лекцию Солженицына, которую так и не дали ему прочесть в семьдесят втором в Москве? Кстати, на Пасху. Чью заботу чувствуете?

— Простое совпадение.

— Думаю, не простое. Доказательство у вас на столе.

— Книга? Хм, — усмехнулся Меркулов, — и за что же его «темные»?

Не замечая реакции, Сергей продолжал:

— «Не будем попирать права художника выражать исключительно собственные переживания, пренебрегая тем, что делается в остальном мире» — его слова.

— Я вам об этом и толкую, — хозяин кабинета среагировал спокойно, — кто ж поспорит?

— Он же. Ведь дальше следует приговор: «Допустим, художник никому ничего не должен, но больно видеть, как может он, уходя в своесозданные миры или в пространства субъективных капризов — помните, соколят, — отдавать реальный мир в руки людей корыстных, ничтожных, а то и безумных».

— Хотите сказать, мои работы — лишь своесозданные миры? Или мои руки, — режиссёр вновь саркастически посмотрел на Сергея, — руки безумца?

Реакции не было.

Меркулов провёл ладонью по подбородку, о чём-то задумавшись. Неожиданно он оживился:

— Кстати, в упомянутой лекции, что собирался прочесть ваш Александр Исаевич, слова Достоевского «Мир спасет красота» названы не обмолвкой, а пророчеством. Я их запомнил на всю жизнь, и, думаю, не только я. Более того, утверждал, что поросли красоты пробьются и выполнят работу за всех трёх…

— За кого? — Гость явно не понял до конца сказанное.

— За истину и добро.

— Мудрёно. Да и мало ли что покажется, когда получаешь мировое признание. Особенно если так хотел. Можно сказать, после этого новую цель в жизни надо придумывать. Ох, как сложно. Обычно все банально — выбирают борьбу. Только каждый раз не с теми, но всегда отчаянную. Дорожка прямоезжая — в революцию. Цвета подберут за океаном. Глядишь, и новым вождём станешь. Если успеешь по возрасту. Известная метаморфоза — из размышлений интеллигента до злобного революционера. Хотите примеры?

— Не надо.

— А то полно. От французской революции до далекого будущего.

— А вам и оно известно?

— Вам тоже. Стоит только подумать. Кстати, Солженицын так и говорил: «Не отнекиваться безоружностью, не отдаваться беспечной жизни — но выйти на бой». Понимать назначение художника и попасть в капкан! У Кондолизы Райс этот лозунг висел в кабинете. Почти «Кто не с нами, тот против нас». А против — полмира. Следующий шаг — именная пуля. Этой половине. Узнаёте революционных барышень семнадцатого? У них тоже в мыслях не было лагерей. А наших Болотных? Чудовище неуправляемо. Стоит только призвать к удовольствию! Пусть даже в радости свободы, которой на самом деле нет. Лишь опьянение. И пообещать тем, кому удовольствие «Лазурного берега» не досталось. Воткнуть нож в спину. Ну, а похмелье — слишком знакомое русским чувство.

— Недоброе у вас отношение к Александру Исаевичу, ох, недоброе. То в пример ставите, то «именная пуля».

— Ничего не поделаешь, был соткан из противоречий. Путался.

— А ваше, значит, мировоззрение как кристаллическая решётка? Понятна и стройна? Изъян не допускается?

— Нет. Ваш покорный слуга также соткан.

— Почему же считаете, что ему только показалась будущая работа красоты? Ну, за истину и добро.

— Во-первых, я не люблю чьей бы то ни было «будущей», обещанной, и кем-то, работы на благо человека. И понимаю неприятие Достоевским чьего-то будущего счастья ценой страданий нашего поколения. А во-вторых, мне тоже порой, как и Солженицыну, что-токажется, но совсем другое. Вам — может померещиться своё. Но это не повод следовать и соглашаться.

— Так вы-то предлагаете следовать и соглашаться с вашими соображениями, именно с вашими, — недовольно буркнул Меркулов.

— Нет, с соображениями человека, сидящего передо мной. Просто они у нас похожи. Это видно из ваших постановок.

— Ого! Значит, перед вами все-таки не безумец! Спасибо за оценку. — Режиссёр с силой вдавил сигарету в стеклянную пепельницу. — А вам не кажется, что излишняя категоричность не только мешает, но и порой прямо подталкивает человека к неразумным поступкам? — Он посерьёзнел. — Что это такой же вред, с такими же последствиями, о которых вы рассуждаете?

— Согласен. Но как быть с королями? Вернемся к Толстому — пятнадцатый том полного собрания, — с этими словами Сергей неожиданно достал ещё одну книгу.

— Вы, я смотрю, серьёзно готовились? — снова с хитринкой глянув на него, произнёс собеседник.

Неожиданно что-то звякнуло. Сергей наклонился и, подняв с пола маленькую литографию, положил на стол.

— Тютчев, — невозмутимо заметил режиссёр. — У моей бабушки была такая же. Воспоминания детства.