Последний наказ

Ратибор поправил мешки, вновь туго набитые овсом, найденным у покойных. Они уже сидели в сёдлах, высокий витязь в тускло мерцающей заиндевелой броне и тоненькая фигурка, закутанная в тёмный дорожный плащ с меховым подбоем. Всё как обычно, вот только теперь в глаза молодой княгини Ратибор смотреть и вовсе не мог. Уж лучше снова принять бой с дюжиной татарских всадников. Или даже с двумя, всё не так страшно.

Бабы стояли и глядели. Молча глядели, как уходит от них последняя надежда.

— Родненькие… не оставляйте нас обратно поганым на поругание…

— Молчи, дура! — оборвала товарку та самая баба, что признала княгиню — Не слушай её, витязь. Поезжайте скорее. Спасибо вам за избавление от поганых. И тебя, княгиня, храни Господь. Покуда живы, молиться за вас будем.

Она жёстко усмехнулась.

— А вдругорядь я им не дамся. Железо с татар дохлых поснимали, чего боле надо? Не с голыми руками, чать, себя порешить всяко успею.

У Ратибора тяжко щемило сердце.

— Лошадёнок и прочее мы вам оставляем, нам в дороге без надобности. Не поминайте лихом!

Они взяли с места в галоп, хотя нужды в этом не было, не погоня ведь. Лищь бы только скорее не видеть остающихся.

И опять Ратибор удивился, а поняв — содрогнулся даже. Молодая госпожа по-прежнему молча и чётко исполняла его команды, даже ещё не высказанные. Это после всего-то.

Если бы у него был такой оруженосец — на руках носил бы, и ноги мыл.

Хорошо сделанная нодья почти не давала дыма, и отсветы огня можно было увидеть лишь подойдя вплотную.

На сей раз Ратибор решил рискнуть. Нельзя ей сейчас без огня, понятно?

… Они шли всю ночь, скользя во мраке, как призраки. Не звенели удила, не фыркали умные кони, и даже снег расступался под копытами беззвучно. А может, они уже и были призраками? Ибо чем, как не призраком, является человек, утративший всех родных и близких, дом и самую Родину?

Утром, как обычно перед рассветом, они остановились на привал в самой гуще леса. Молодая княгиня всё ещё держалась отменно, но витязь кое-что смыслил в людях, и понимал — это одна видимость. Нет слёз, ни единой слезинки. И на вопросы отвечает медленно, равнодушно, чуть растягивая слова. Плохо, очень плохо.

Она сидела неподвижно, протянув ладони к огню, и отсветы багровых углей в огромных чёрных глазах казались в предутренней темноте густого ельника ночными сполохами далёких зарниц. Язычки пламени пробивались между обугленных брёвен, даря восхитительное, бесценное сейчас тепло. Господи, помоги! Ну ещё раз помоги, Господи, а дальше я сам!

О себе Ратибор не думал. Не думал о старой матери, о брате, о дочери-стрекотухе, о сыне, наверняка погибших. Не радовался тому, что жена не дожила до сего дня, не осталась на поругание поганым, не видела гибели семьи. И даже о князе сейчас Ратибор не думал. Все его мысли были заняты только вот этой юной женщиной, почти девчонкой. Неужели не сохранит он её, не выполнит посмертный наказ князя?

Витязь снял меховую рукавицу, затем вторую. Медленно, осторожно взял в свои ладони узкие ладошки, уже согретые огнём. Только очень, очень осторожно…

Словно рухнула запруда. Княгиня захлёбывалась рыданиями, прижавшись к его груди, и Ратибор почему-то подумал — хорошо, что чешуйчатые пластины панциря нагрелись от огня…

— О-ой… да как же… Рати-и…борушка, ой, больше не могу я-а-а!!!

Ратибор судорожно гладил её по волосам — убор сбился напроч — и не смел целовать. Само собой, сейчас их можно услышать за тысячу шагов. Ну и пусть. Витязь знал — такое молчание опасней сотни татарских нукеров.

…

В тёмном хлеву его встретило лошадиное фырканье. Нашарив пучок соломы, Ратибор раздул огонь. Он специально взял из дому уголёк, а не горящую лучину. Открытое пламя видно издалека, и татарские дозорные вполне могут нагрянуть на огонёк. Только здесь, в хлеву, витязь позволил себе зажечь смоляной факел.

Серко и Игреня снова зафыркали, запрядали ушами. Ратибор воткнул факел в щель бревенчатой стены, так, чтобы было видно. Следовало осмотреть подковы, и вообще…

Кобыла вдруг тихо, жалобно застонала, и Серко ответил ей ржанием. Что такое?!

Ратибор стремительно подскочил к коням. Дрожащими руками ощупал вздувшееся брюхо кобылы. Та дёрнулась, снова тихонько застонав, и вдруг повалилась на колени. Нет!

Витязю самому вдруг неудержимо захотелось лечь на солому, так дрожали ноги. Лечь и не вставать. Не видеть, не слышать. Нет всего этого. Не может быть.

Нет и не может быть никаких татар, растекшихся по Руси, как невиданные адские мураши. Нет мёртвых весей, где на кусках войлока висят обломки дверей. Нет истерзанных баб, простоволосых, одетых в немыслимые рваные мешки. Нет обглоданных волками замёрзших трупов, тянущих скрюченные пальцы из снега. Нет надетых на колья забора младенцев.

И стоит у Прони-реки малый град Ижеславль. Куда бы он делся?

А Игреня уже валилась на бок. Серко снова тихо, жалобно заржал. Словно говорил: "Помоги, человек, ну что же ты?"

…

Она почувствовала беду, как только он вошёл в избу. Немой вопрос застыл в огромных бездонных глазах.

— Беда, госпожа моя. Игреня пала…

— Как?