Последний очевидец

3 апреля 1907 года Дума обсуждала срочность запроса правительству о событиях, имевших место 31 марта в Риге, в тюрьме. Согласно сведениям, полученным автором запроса, восемьдесят заключенных сделали попытку бежать из тюрьмы. В стычке с тюремной охраной были убиты семь человек, ранены семнадцать, из коих двое умерли. Пятьдесят шесть человек были преданы военно-полевому суду за попытку к бегству, им угрожала смертная казнь. К этому основному запросу, срочность которого можно было отстаивать, были присоединены обвинения властей в истязаниях заключенных в той же тюрьме, но имевших место давно, почему срочность в отношении этих деяний применять не следовало. На этой почве произошла перепалка между солидным юристом, профессором-кадетом, его превосходительством Владимиром Дмитриевичем Кузьминым-Караваемым и более левыми, которая не выяснила, а запутала, что же именно произошло в Риге. Левые с азартом нападали на правительство и твердили об ужасах и истязаниях, но самый текст запроса, в котором должно было быть рассказано, в чем именно эти ужасы и истязания состояли, так и не был оглашен. Равным образом не было установлено, был ли кто-либо из заключенных предан военно-полевому суду. На телеграмму, обращенную к прибалтийскому генерал-губернатору барону А. Н. Меллер-Закомельскому, последний ответил, что никто не предан военно-полевому суду и спасать от него пока некого. Но депутат от Риги, меньшевик Иван Петрович Озол, отметив, что в телеграмме генерал-губернатора стоит слово «пока», утверждал, что «дело разбирается и военно-полевой суд, который не заседает сегодня, может заседать в какой-нибудь ближайший день».

Если бы Озол знал то, что впоследствии узнал я, то он не занимался бы гаданием о будущем военно-полевом суде, а рассказал бы о том, что уже было. Что же я узнал, к сожалению, с некоторым запозданием?

В одном закрытом собрании вдруг, не попросив слова, вскочил с места офицер в черкеске, с капитанскими погонами:

— Меня выгонят со службы. А раньше я был нужен и даже необходим. Кто в 1906 году спас Россию, подавив восстание в разных местах? Восстание кого? Людей? Нет, зверей. Я был на Кавказе. Что они там выделывали, нельзя рассказать Туда посылали генерала Толмачева. Был при нем. Укрощая зверей, конечно, мы сами озверели. Но что было делать? Толмачев пустил в ход все средства. Для революционеров у него было одно слово: смерть!

Однажды привели к нему в штаб четвертых. Они сидели на полу в соседней комнате. Адъютант докладывает Толмачеву, что привели четверых. А он как закричит:

«Как это так привели? Ведь я же приказал раз и навсегда. Арестованные, которых ведут, всегда делают попытки к бегство. Поняли?!»

Я ответил: «Понял, ваше превосходительство!» Вышел в соседнюю комнату и застрелил четверых, сидевших там на полу. Что я, зверь? Зверь! Но такие звери спасли Россию, а теперь меня гонят со службы. Напрасно! Если опять будут зверские времена, мы пригодимся.

После этих слов он выбежал в соседнюю комнату… Там, по счастью, не было сидевших на полу.

Озол мог бы сказать:

— На Кавказе был генерал Толмачев, а в Риге генерал-губернатор барон Меллер-Закомельский. Разница между ними только в том, что у Толмачева бегут арестованные, а у Закомельского — заключенные.

* * *

Итак, слушая речи, обвинявшие власть в зверствах, я накалялся и наконец попросил слова. И сказал следующее:

«Господа, здесь говорились очень тяжелые, страшные вещи. Говорили о том, чтобы спасти от смерти и т. д. Я, господа, не буду долог и прошу вас только чистосердечно ответить на один вопрос. Кто здесь говорит о смерти, о жалости, о милосердии и т. п.? Я, господа, прошу вас ответить: можете ли вы мне откровенно и положа руку на сердце сказать: «А нет ли, господа, у кого-нибудь из вас бомбы в кармане?»

Поднялся трудно передаваемый шум. Стенограмма говорит:

«Крики: «Вон, вон отсюда!», стук пюпитрами, голоса: «Пошляк, вон отсюда!», «Господин председатель, удалите его отсюда!»

А председательствующий Н. Н. Познанский звонил как в набат, словно я зажег мировой пожар. Вместе с тем он кричал над моей головой укоризны в том смысле, что я оскорбил членов Государственной Думы. Я не понимал тогда и не понимаю и теперь, в чем было оскорбление. Со мною случилось, как в сказке Андерсена «Новое платье короля». Мальчик вдруг закричал толпе взрослых лицемеров, восторгавшихся только что сшитым платьем короля: «А король-то голый!» Оскорбление было в блеснувшей как молния правде. Ведь я обращался к членам партии эсеров, открыто проповедовавшей террор. Внимая им, их товарищи по партии бросали бомбы.

Если бы члены Государственной Думы, принадлежавшие к партии террористов, став депутатами, переменили свои убеждения, то они должны были бы об этом заявить. Но они не только этого не делали, а, наоборот, на наше предложение осудить террор отвечали отказом. И в такой форме, что депутат от Киева, магистр богословия и ректор Киевской духовной академии епископ Чигиринский Платон сказал им дрожащим голосом, воздевая руки к небу: