Последний окножираф

Остановить меня не так просто. Кувырок через голову, и я на проспекте Андрашши в Будапеште. 1919-й, адмирал Хорти въезжает в город на белом коне в компании с князем Арпадом, Белоснежкой и Великолепной семеркой, они галопом несутся по городу, выметая из него красную заразу. Интернационал отыгрывают назад: Миортсоп рим йывон ым, шан ым! Призрак бродит по Европе. Он увязывается за мной, но я ускользаю. Еду на ипподром и наслаждаюсь белым террором. Я отплясываю с нехорошими девочками. Я сижу в пештском кафе «Нью-Йорк», пью капучино. Двое напротив, прикрываясь газетами, следят за мной. Это они. Сделав вид, будто не заметил их, я выскальзываю в туалет и ныряю в окошко, но они уже поджидают меня на улице. В перестрелке я теряю шляпу, унаследованную от отца. Мой отец еще не родился, а я уже промотал наследство. Бросок в прошлое. Широкий проспект, вывески на кириллице, восточная роскошь, снег скрипит под ногами. С балкона на голову мне сваливается агент. Для меня это не сюрприз, я этого ждал. Мне нужна была эта уверенность, что недаром я убегаю. Мой путь не бесцелен. Гончие взяли мой след. Из последних сил я выигрываю у них две недели, возвращая их от грегорианского к юлианскому календарю. Под ногами скользит брусчатка, я теряю равновесие и, скользя на четвереньках, вылетаю на заснеженную площадь. Стараюсь прикрыть голову, но меня не бьют. Мои преследователи отступают, скуля, словно их отозвали хозяева. Озадаченно топчутся на углу Невского. Я стою перед Зимним, ночь, площадь залита светом фонарей. Окна закрыты решетками, но ворота открыты. Все не так, как я себе представлял, хотя я ведь бывал здесь. Я шагаю по длинным коридорам, Зимний дворец — огромный госпиталь без больных, залы побелены, будто в самом дворце метут бесконечные белоснежные русские метели. Непобедимое поражение. Я слышу шепот за дверью, но когда я ее распахиваю, там уже никого. Я бывал в Эрмитаже, но без указателей сориентироваться невозможно. На окне — белые жалюзи. А куда же девались люстры? Еще с Белграда мне хочется писать — обычная для демонстранта проблема. Я возвращаюсь ко входу и облегчаюсь под аркой. Мне кажется, будто я на минутку сбежал с демонстрации, чтобы погреться. Стоя лицом к стене с закрытыми глазами и широко разинутым ртом, я поднимаю голову к небу. Момент истины. Я застываю. Ну, еще чуть-чуть. Я открываю глаза и вижу, что нет никакой стены, никакой помойки, — моя дымящаяся струя обтекает с обеих сторон форменный ботинок огромного омоновца.

Передо мной был привратник. Я узнал его тяжелую шубу, острый горбатый нос, длинную жидкую черную монгольскую бороду. Он был огромен, он наклонился ко мне и спросил, не желаю ли я войти. И указал на врата. Я упал на колени и стал молиться, чтобы страх мой оказался сильнее любопытства.

Мне снится, что я в Белграде, стою в подворотне посреди лужи неправильной формы. На улице — волнующаяся толпа. Застегивая ширинку, я замечаю в воротах тех самых двоих. Хватит бегать, думаю я, все мои стежки-дорожки все равно ведут к ним, а проснуться сейчас было бы таким же обманом, как не родиться вовсе. Я есмь начало и конец, демонстрант и омоновец, революция и история, приемник и передатчик, Мастер и Маргарита, величайшая ошибка своих родителей и единственный, кто может эту ошибку исправить, я, нежеланный плод их любви.

Я возвращаюсь на площадь. Светает. Над брусчаткой, словно в немом фильме, нависает зловещая тишина. Раздается глухой залп «Авроры».

Когда омоновцы третий раз сбивают меня с ног, я начинаю говорить во множественном числе. Мы говорим о себе во множественном числе, как говорили в семидесятые, но теперь мы по-настоящему вместе. Мы вместе танцуем, мы вместе бежим, нас вместе сбивают с ног, мы бы могли даже стать товарищами.

Окножираф: «Вместо “возможно” мы можем сказать “вероятно”».