Последний остров

Катерина отжимала белье. Сыромятин, скрутив цигарку, дымил, и разные думы-думки медленно вереницей тянулись, цепляясь одна за другую. Яков Макарович устал от долгой жизни, но раньше как-то усталость эту не замечал, вот лишь совсем недавно навалились разом и горе, и болезни – от них, должно, и усталость. Однако Сыромятин только про себя самого все доподлинно знал, а ни старухе своей, ни соседям в слабости душевной не признавался. Да и не время черту подводить, не все до ума доведено, и людям хоть малая его польза, а все одно нужна. И он еще покопошится, поживет для общей пользы, для Юльки, для соседей вот. Яков Макарович помнил Катерину еще востроглазой девчушкой и никак не предполагал, что выйдет из нее такая видная женщина. Правда, мать ее, Капитолина, в молодости считалась наипервейшей красавицей и мастерицей. Да и Яков тогда был что с лица, что в плечах – железную пешню в кольцо закручивал. Только взяли Якова на японскую войну, а вернулся – красавица уж давно жена мужняя. С той поры и тянет Сыромятина к дочке да внуку Капитолины. Дом себе даже срубил рядом с их глинобитной избушкой. Привязанность в привычку вошла. К Михалке как к своему внучонку прилепился душой. Неправду говорят, что старый да малый умом одинаковы. Если всерьез подумать, то не от скудости ума всегда притягивает мальцов к старикам и стариков к мальцам – душевная светлость притягивает их дружка к дружке. У малых душа еще чистая, не замусорена житейской мелочью, а старики уже сами отсеяли на решете долгих лет всю полову – ветром ее раздуло, осталось отвеянное и отсеянное, зернышко к зернышку, хоть и в тягостных трудах добытое, но верное и надежное, самый главный багаж житейской мудрости. Часто думал Яков Макарович о жизни стариков, детишек, любой самой маленькой былинки в лесу – пусть что хотят говорят, непостижима в громадности своей жизнь земли. Что маленькие травинки, произрастающие из земли, что детишки, человеческие отросточки, одинаковы они в какой-то мудрой обязательности появления и смены друг друга на земле и обновления этой самой земли. И тут уж хочешь или не хочешь, а очередности жизни не изменить: всякое малое или большое растение, зверь ли, птица или человек – каждый в свой назначенный срок появляется и опять же в назначенный для него срок исчезает. Так и должно быть. Только вот один из всей природы – человек – не всегда отведенное ему время правильно проводит. Наградила природа человека большим разумом, а он иногда наказанием оборачивается. Вот, к примеру, войны человек придумал, и страдают от этих войн сами человеки, растения и всякая другая живность на земле. Но больше всего, конечно, человеку достается – не все отмеренное природой успевает сделать, не каждый доживает до старости, не каждый и свой росток к жизни производит.

Яков Макарович вздохнул, притушил и бросил в поддувало окурок, собрался с духом и опять заговорил:

– Я чо пришел-то к тебе, Катерина.

– Так муки вон принес…

– Это заделье. А дело впереди. Мать-то твою, покойницу, я ведь шибко любил. Знаешь, поди?

– Как не знать, Яков Макарович.

– Ну, так вот, опять она седни ко мне в снах объявилась.

– Господи! – Катерина опустилась на лавку, скомкала передник, поднесла его к губам. – А я уж и лицо ее забывать стала.

– Погодь, слушай дальше. Да… Значит, объявилась. И ведь прям как наяву. Будто провожает она меня на войну, на ту ишо, на японскую. И целует да милует, и во всю-то душеньку смеется. А потом, ты токо послушай, взяла она да и выдернула у меня два зуба. Зажала их в кулачок и говорит: это я возьму себе на память…

– Ой, мамочки! Сон-то, Яков Макарович, какой нехороший…

– Да уж чего хорошего…

Оба подумали об одном и том же – двое на войне у Якова Макаровича: сын и невестка.

– Кабы Юлька круглой сиротой не осталась. Чует мое сердце беду, ох, как чует…

– Так и не всякий сон сбывается, Яков Макарович. Чего заранее горем-то убиваться?

– Дай-то Бог, дай-то Бог… Ты, Катерина, старухе моей про сон не сказывай. Совсем заполошная стала. А с тобой поговорил вот, вроде и отлегло от сердца. Ну, так пойду я…

Старик ушел, а Катерина долго сидела, опустив на колени руки, и не знала, за что приниматься. И так-то наломалась сегодня на ферме, а дома еще стирку затеяла, да Яков Макарович с таким сном нехорошим подоспел, вот день уж целым годом и кажется. В такие минуты, когда Катерина оставалась одна со своими думками, тоска сильнее сжимала ее уставшее сердце.

Тоска эта занозой врезалась в сердце с начала войны, с первого ее дня, когда на площади у памятника коммунарам, возле стола под красным гарусом, выстроились нечаевские мужики. В тот час они пока еще значились просто деревенскими жителями: мужьями, отцами, сыновьями, братьями, но строгость и торжественность лиц, тесная, плечо к плечу, шеренга и разделяющий их с родными стол под красным гарусом уже делали мужчин неузнаваемыми, подчиненными одному священному порыву.