Последний остров

И с того дня стал Егорка Анисимов полновластным колхозным конюхом и «комендантом» дежурной избушки, в которой совсем недавно дневал и ночевал Микенька Бесфамильный. Теперь, выдавая по утрам возчикам лошадей и упряжь, Егорка непременно и без злобы поругивал того или иного мерина за бесполезное упрямство, повторяя любимые слова Микеньки:

– Н-но, холера, шевелись! Гитлера б на тебя, окаянного…

Раньше Яков Макарович Сыромятин спокойнее относился к буранам, ему даже нравилось их неуемное буйство – в самый аккурат померять силушкой. А теперь не то, теперь в непогоду ломило поясницу, болели зубы и даже аппетит пропадал. Днями просиживал дед Яков у окна, курил, ворчал потихоньку и ждал весны. По-стариковски надеялся, что с теплом и ему полегчает. Только мечтать долго не приходилось, старуха не давала покою из-за сена.

– Сидишь, как сыч. Пошел бы да попросил у Парфена лошадь. Сена уж ни одного навильника не осталось.

– И что ты привязалась, старая? Дай же погоде утихнуть.

– Жди, когда уймется эта падера. Скормим скотине картошку, а сами зубы на полку.

– Дак март ведь на исходе, курья башка! Со дня на день уймется погода, тоды и съезжу. Гонит, гонит… А куда? Счас добрый хозяин и собаку-то со двора не прогонит. А она…

Отвернется дед Яков к окну и снова да ладом принимается за кисет. Слушает, что там, за окном. А там ничего нового. Ветер рвал из трубы дым и бросал его вперемежку со снегом в окна, стучал в двери, завывал на чердаке, где-то выколачивала дробь оторванная от карниза дранка. «Недаром говорят, март еще быку рога сломит», – думает Сыромятин.

– Будь ты неладна, – проворчит он не то на старуху, не то на погоду.

Притушит окурок и заберется на печь. Покряхтит, повздыхает и уж в который раз спросит:

– Микентия-то не нашли?

– А где его, сердешного, искать? Полазили-полазили мужики вокруг деревни…

– Чего балаболишь? Откудова мужики у нас взялись?

– С лагерю конвойных Федор пригнал. Человек, пожалуй, с десять было, а то и боле.

– Ну и чо?

– Чо… Пошарили подле дорог да у деревни. А дальше носа не сунешь, сам потеряешься в такой круговерти.

– Жалко мужичонку. До самой тонкости работу крестьянскую понимал. А безотказный до чего был.

– И не говори.

– На конюшне-то, поди, один Егорка теперь?

– А кто же еще? Поматерился Парфен, пожалобился, а никого не сыскал боле.

– Мал еще Егорка. Да и ленивый, паршивец.

– Пошто ленивый? Ничо, управляется. Все лошади ухожены. Парфен нахваливает его.

– Эт пока в охотку. Хотя Михалко тоже его нахваливает. Значит, в отца пошел Егорка. Константин-то уж какой жадный до артельной работы… А Егорке надо будет подмогнуть. Вот как полегчает…

– Помощник из тебя теперича… Сиди уж. Вместо дела только табачищем и способен свет белый коптить. Семью свою скоро по миру пустишь.

Отвернется дед Яков от сердитой жены, укроется лоскутным одеялом, притихнет. Или забудется в тревожном стариковском сне. И поплывут в усталой голове видения. О чем беспрестанно думается, то и видится. Вспоминаются сын и невестка. Весело бывало у них за столом всем-то семейством, все ладно, надежно. Теперь пошатнулась жизнь, накренилась, испробуй удержать… Еще виделась ему степь – голая, продутая всеми ветрами. Там сталкивались несметные полчища железных чудовищ. Там и могилы заброшенные чернели под степным небом. Да ведь и то сказать, кому там ухаживать-то за ними. Поскорее с поганой ордой справляться надо. Тогда уж и могилки вспомним, все до единой разыщем, солдату-защитнику народ русский поклонится и в памяти геройство его сбережет для детей и внуков, чтоб жизнь наладилась краше прежней…

Проснулся как-то Яков Макарович от непонятной тишины, наполнившей горницу. Поднялся, проскрипел половицами и вышел в кухню. В простенке мирно тикали ходики, топилась печь, и в окна врывалось солнце. Со двора доносилась мирная перебранка старухи с Юлькой.

Чего это Юлька не в школе? А, сёдни же воскресенье. Накинул дед Яков дубленый полушубок на плечи, сунул ноги в мягкие пимы и выбрался в сени, оттуда – на крыльцо. Глаза невольно зажмурились от белизны снега и солнца, восходящего в холодном ореоле.

Старик вздрогнул, почувствовал свежесть в воздухе, еле уловимые признаки тепла. Обрадовался: дожил, теперь конец и его хворобе. И решил Сыромятин ехать за сеном, не откладывая в долгий ящик.

Светло и чисто было на соседнем подворье у Разгоновых. Мишка запрягал в сани Игреньку. Катерина развешивала на плетне выстиранное белье. Аленка сбрасывала с сеновала охапки душистого разнотравья и звонко смеялась, видя, как сено падает прямо на рога Пеструхе. Корова шаловливо вертела головой, но не уходила, ей тоже нравилось и солнце сегодняшнее, и что так вкусно пахнет дурманящее сено с лесных луговин.

– Что-то дед Яков сегодня с утра пораньше расшумелся, – сказала сыну Катерина.

К ворчне старика прибился озабоченный голос председателя Парфена Тунгусова:

– Что ты, что ты, Яков Макарыч?! У самих корма вышли. Все тягло с утра отправил на вывозку соломы с полей. Ты уж погоди, как-нибудь вдругорядь…

– А на кой хрен мне вдругорядь, когда счас коровенке жрать нечего.