Последний падишах

Беременная женщина лишь преклонила колени, как вдруг утробу ее пронзила невыносимая боль, и не отпускает. Шахрбану прерывает намаз и кое-как доводит невестку до дома, вводит в большую комнату. Кричит дочери:

— Сакине! Беги за повитухой!

Вопли беременной мечутся по двору, вымощенному обожженным кирпичом, взлетают и падают, и проникают в крытое водохранилище при доме — обиталище джиннов и пери. И те с удивлением выглядывают оттуда и видят толстые ноги запыхавшейся повитухи, которая всходит на крыльцо и, еще не войдя в дом, кричит:

— Шахрбану-ханум… Беги ставь воду кипятиться!

Она достает из мешочка цветки тысячелистника и отдает их Шахрбану, наказывая отварить как следует, а потом напускается на дочь Шахрбану, растерянно стоящую здесь же:

— Иди помогай матери! И принеси мне чистой ткани, пеленок…

Сняв чадру, акушерка бросает ее в стенную нишу и садится у постели роженицы, пристально глядит ей в глаза.

— На котором месяце?

— Семь месяцев и одиннадцать дней.

Акушерка так морщится, что ее брови, похожие на толстые скорняжные иглы, сначала подпрыгивают, а потом нацеливаются вниз, на живот роженицы.

— Нет, беспременно ошибаешься. Эти боли не восьмого месяца… Так ли, этак ли, а ты должна тужиться. Чем сильнее натужишься, тем скорее облегчение!

Доносится звук азана, который поет на крыше Кербелаи. Боли пришли, но родов нет как нет. Повитуха многократно надавливает на живот роженицы, чьи стоны взвиваются до небес. Кости таза словно хотят сорваться с места. Все существо женщины сосредоточено на той массе из мяса и хрящей, которую тело ее уже отвергает, но не может вытолкнуть наружу.

— Скорее, принесите кальян… Незажженный и без табаку!

Тело роженицы исходит болью и потом. Повитуха заставляет ее занять полусидячее положение и изо всех сил дуть в чубук кальяна. От этого усилия боль возрастает, и женщина теряет сознание. Повитуху она возненавидела и в душе проклинает. Она уверена, что срок родов еще не настал. Ведь от той летней ночи сколько прошло? От той встречи сперматозоида с яйцеклеткой… Начавшееся деление белковой клетчатки… Внезапные приступы тошноты, рвота на полученную в приданом сатиновую простыню. Неожиданные мечты о маринадах и соленьях в кувшинах из погреба: кувшины маринованных гранатов, банки сока незрелого винограда с уксусом… Протест плода при сдавливании, который она как бы слышит из своего чрева. Удвоение пульса и ощущение, что кожа живота — как стекло. Брыкания плода — уместные и неуместные. Ребеночек крутится в утробе и переворачивается вверх ножками. Натягивание пуповины и неожиданный прорыв околоплодного пузыря. Контакт плоти с плотью, и боль, боль, боль… Напряжение всего тела — чтобы выпихнуть эту ставшую лишней мясистую массу.

— Тужься! Сильнее… Сильнее…

Хрящеватая головка новорожденного изменяет форму, а все тельце его уподобляется рыбе. Какое же давление надо выдержать, чтобы выйти наружу!

— Тужься… Тужься…

Последними силами женщина натужилась — и внезапно опросталась. Розово-синяя масса выскальзывает в мир бытия. Рождение одного существа и смерть другого. Кровавые роды!

Сине-багровая масса — это я. Я — этот шевелящийся младенчик, чью пуповину повитуха перерезает тупыми ржавыми ножницами — хруп-хруп, — отделяя меня от тебя. Это ко мне повитуха прикладывает горсть священной земли, чтобы отвратить порчу. Это меня повитуха стукает по спинке, чтобы выскочила жидкость из глотки и чтобы воздух попал в тысячи тысяч легочных капилляров; чтобы кислород потек наружу из моей безгрешной глотки и чтобы я заплакал… заплакал… заплакал… Это первая естественная реакция новорожденного на свирепую атаку света, на оглушающий натиск звука, на притяжение земного шара.

Меня обертывают куском белого сатина и кладут тебе на грудь. Твоя вспухшая — в синих прожилках — грудь, хлюпая и словно бы хныча, начинает отдавать густую, серого цвета жидкость; больно и сладостно; самое питательное вещество на земле. И все мое существо становится ртом, который вслепую жует твою грудь и пьет из нее. И я с такой жадностью пью молоко, что начинаю икать; и дорогая бабушка Шахрбану гладит меня по спинке, успокаивая.

Это я! Лежащий в деревянной люльке, которая покачивается в спокойном ритме — возле одной из воображаемых земных осей, в уголке Солнечной системы, в затерянной точке Вселенной… Это я, в спокойствии младенческого рая, сосу свой большой палец. Палец, по законам наследственности, постепенно будет увеличиваться — и со временем станет в точности таким, как большие пальцы моего отца, которые, в результате допросов в жандармерии, сначала посинели, потом почернели, а в конце концов перестали двигаться.

Глава пятая