Последний паром

                                                                                                                2016 г.

 

 

Гора №2

 

                                                                             Володе Кувакину

 

На банковку ему ехать не хотелось. Хотя пару вопросов перетереть с народом  не мешало бы. А так – что там делать? Вечные перекуры, вечные жалобы:  бабло  все труднее зарабатывать, все труднее…  Да еще бахвалятся, как кидают клиентов-лохов. Шумахер опять будет травить байки, как  пьяного норвега  или англичанина повез из Старой Риги в порт… через Вецмилгравис. И так смехом заливается, довольный. Да и остальных не очень хотелось видеть. Опостылели!

Серега не от хорошей жизни сел за баранку. А как гладко все складывалось поначалу! Пошел на завод инженером, но сразу смекнул, что карьеру быстрей можно сделать на общественном поприще. Комитет комсомола возглавил, потом профком. Уже строил планы, как в партком попасть. Но тут все пошло-поехало! Союз развалился, родной завод закрыли. Там сначала разворовали все, что могли. А потом всю территорию завода – конторские помещения и производственные цеха – сдали в аренду каким-то фирмам и фирмочкам…

Так Серега в свои неполные 30 лет оказался не у дел. Домой, на родную Волгу, возвращаться не хотелось. Жена и сын, которые все больше отдалялись от него,  вполне комфортно чувствовали себя среди латышей и Ригу считали своим городом. А вот он…

Нет, Серега не страдал фобиями. И не относился к аборигенам с неприязнью, как некоторые из его окружения. В каждом народе есть плохие и хорошие. Но вот понять латышей и принять  их отдельные странности он никак не мог. Его удивляла закрытость и душевная черствость местных, непонятная надменность и высокомерие. И эта извечная латышская мстительность… Сколько можно шпынять русских! Да какие мы оккупанты-колонисты! Мы так же вкалывали на Латвию, как и латыши. А теперь одни стали любимыми детьми государства, а другие – пасынками с фиолетовыми паспортами «негров» (неграждан – прим. автора)

Латышей в его кругу не водилось. Так уж вышло. Разве что  Юрка Даугмалис, замом был у него в профкоме. Из Юрия переделался в Юриса и  такие песни запел во времена Атмоды! А ведь сам и латышом себя прежде не считал, потому что воспитывала его мать-украинка. И сам когда-то больше всех смеялся над «этими хуторянами». Сейчас Даугмалис вице-президент успешного банка.

Нет, Серега никогда никому не завидовал. Просто любил, чтобы все было по-честному, по справедливости. Пятая графа не должна давать привилегий.

А еще ему не нравилось здешнее стукачество. На соседа, на коллегу по работе, на случайного прохожего донести  было почти святым делом. Вот вчерашний пассажир, качок с коротким ежиком на голове, довез его, все как полагается. Так нет же, все мучил Серегу, почему на государственном языке водитель не говорит? И даже номер записал, когда выходил из такси. Пожалуется или нет?

Да пошли они все! Может, и в самом деле уговорить Наташу вернуться домой на Волгу? Родичи уже старые, вот-вот уйдут в мир иной. А там дом справный, огород с садом. И вместо этих средневековых каменных джунглей живописные берега великой русской реки, где прошло его счастливое детство…

Далеко за полночь  его «Мазду» тормознул какой-то мужчина. Он был явно навеселе. На вопрос, куда ехать, клиент, слегка покачиваясь,  ответил заплетающимся языком:

–Алуксне!

Серега напряг память, поскольку такой улицы никак не мог вспомнить.

–Новая улица какая-то?

–Не-ет. Алуксне – город Алуксне.

И еще что-то добавил по-латышски. Но Серега его не понял. Понял только, что не ругается. И вообще мужчина был настроен миролюбиво. В ближайшее время ни себе, ни окружающим портить настроение не собирался.

Дело было в среду, день не самый хлебный, клиентов мало. Серега призадумался: все же  почти 200 километров от Риги.

Клиент сразу же снял все его сомнения:

–Заплачу, хорошо заплачу!

И для убедительности достал портмоне.

В том, что его не обманут, Серега не сомневался. У молодого мужчины  лет 35  был вполне респектабельный вид. Одет в дорогое двубортное пальто из твида. Модные туфли не запачканы снежной грязью ранней весны. Аккуратная стрижка, очки в стильной оправе. Смущало одно обстоятельство – клиент почти не говорил по-русски. А у Сереги с латышским напряг. Главное же, смогли договориться о цене. Клиент щедро рассчитался – у Сереги было неукоснительное правило: деньги вперед! А то всякое бывает, кидали его не раз, оставляя в качестве залога сотовые телефоны, но так и не возвращались. Ему уже надоело эти мобилы в ломбард сдавать. Не платили, как правило, свои же, русскоговорящие без акцента.

–Лаби, – согласился Серега, улыбнувшись  клиенту, и плавно нажал на газ. Его видавшая виды «Мазда» тронулась в неблизкий путь…

В тот момент Серега даже не мог предположить, что этот не очень трезвый пассажир всколыхнет его душу.

Для поддержания разговора ему пришлось поднатужиться и вспомнить из своего скудного запаса не только те латышские слова, что давно уже позабыл, но и те, которые никогда не употреблял. А все потому, что пассажир, в самом деле,  по-русски почти не понимал.

На выезде из Риги мужчина попросил остановиться у какого-то бара, работавшего круглосуточно, и вернулся вскоре с бутылкой водки. Спросив разрешения, глотнул  прямо из горла. Беседа, как водится, стала набирать обороты. Клиент старался говорить простыми фразами, чтобы русский таксист смог его понять. А Серега, как ни странно, все понимал. Или почти все.

Если ты таксуешь, то обязан быть психологом, в людях разбираться. Где надо – разговор поддержать, где надо – промолчать. Иначе проблем не оберешься. И сажать всех подряд к себе не стоит. Месяц назад жадный Шумахер откровенных криминалов посадил, много пообещавших. Так они грабанули его и чуть не зарезали…

Мужчина оказался разговорчивым. Он поведал свою нехитрую историю. Недавно стал работать в крупной фирме по продаже компьютеров. Год назад развелся, оставив жене и сыну квартиру. Сейчас на съемной живет с подругой. Отец в Алуксне – большой начальник в налоговой службе. Там все в порядке: дом, гараж, квартира, хутор…

Куда именно  ехать, он еще не решил.

-  На месте разберемся.

 Зачем ему вздумалось ехать на ночь глядя, посреди рабочей недели, к себе на малую родину, Серега не стал спрашивать. А вот о себе, своих увлечениях (рыбалка, футбол, кино) и непростых отношениях с женой тоже поведал – откровенность за откровенность.

Впрочем, надолго его собеседника не хватило: алкоголь сделал свое дело, пассажир уснул.

Оставшаяся часть пути далась нелегко. Сереге  становилось все сложнее ориентироваться ночью на дороге, по которой прежде никогда не ездил. Пришлось даже дважды останавливаться, чтобы по дорожным знакам уточнить маршрут. Под колесами шуршал грязный снег, вдоль дороги одиноко стояли голые деревья, уставшие от долгой и холодной зимы…

Когда чуть забрезжил рассвет, а до Алуксне оставалось всего  ничего, молодой мужчина зашевелился. Как оказалось, вовремя: видимо, во сне он решил ехать не  в отчий дом, чтобы предстать пред ясные очи влиятельного папаши, а свернуть на хутор на подъезде в город.

- Здесь налево сворачивай. Куда я такой пьяный!

На хутор так на хутор…

Старый  дом из красного кирпича, окруженный со всех сторон сосновым лесом,  нуждался в   капитальном ремонте.  Навесной замок на двери открыли без ключа. А вот внутри – на удивление! – все было опрятно, вполне годилось для комфортного проживания. Мужчина включил свет, и  красный абажур осветил громадную гостиную, обставленную вполне приличной мебелью. Диван, круглый стол посередине, книжные полки, телевизор в углу… На стене висели картины, изображавшие сельский пейзаж.

Ехать обратно без передышки Сереге не очень хотелось, и он охотно откликнулся на предложение Андриса (только в доме латыш решил представиться) попить чаю. За столом разговор особо не клеился, хотя хозяин старался быть  гостеприимным. Просто казалось, что он погружен в свои мысли и нежданного гостя  не замечает.

Дальняя дорога и бессонная ночь дали о себе знать. Серега отважился попросить хозяина разрешения маленько вздремнуть.

–Пожалуйста! – Андрис пожал плечами и указал на диван.

Сам же устроился рядом в кресле, укрывшись пледом. Однако заснуть им не удалось. Серега поерзал на скрипучем диване с полчаса. И Андрису явно не спалось. Увидев поднимающегося с дивана нового знакомца, хозяин тоже поднялся. Неожиданно стал уговаривать его остаться. Мол, вместе вернемся в Ригу, только вечером. Наверно, вспомнив про любимую рыбалку водителя, стал хвастать, какие у них тут, в Видземе, карпы водятся. И вообще, как здесь красиво. Особенно в мае, когда цветет сирень.

–А хочешь, позвоню куму, протопит для нас баню?

Серега все мотал головой и показывал на часы: пора возвращаться в город.

И все же отказать гостеприимному хозяину в короткой прогулке на местную гору («Второе место по высоте в Латвии занимает!») он не мог. Андрис ему все больше нравился. Да и любопытно, что там за гора? В Цесис люди едут зимой с лыжами, в Сигулду. Ну, поглядим на твои местные Альпы.

Утро выдалось зябким и серым, настоящим балтийским.  Сразу за лесом открывался вид на гору. Второе или какое там место она занимает – трудно было сказать. С виду так себе, холм. Восхождение не представлялось утомительным. Однако мужчины не без труда взобрались на  вершину по размокшему от таявшего снега склону. Серега чуть было не поскользнулся и уже стал сожалеть, что согласился на бестолковую экскурсию. Эка невидаль – он в Татрах не один раз бывал! Но… Он оглянулся вокруг. От увиденной картины у Сереги захватило дух. Под ними простирались бесконечные леса, над всей округой стояла сумрачная дымка. Верхушки деревьев начали робко прошивать лучи восходящего солнца. Как поэтично, черт возьми! А тут еще Андрис в распахнутом пальто встал с распростертыми  руками, ноги на ширине плеч, и что-то быстро заговорил. Из всех сказанных слов Серега разобрал только одно: «Латвия».

Андрис повернулся:

–Давай выпьем.

Из кармана широкого пальто он ловко  извлек недопитую ночью бутылку водки. Сделал один глоток, другой и стал рассказывать, как на этой горе прошло его детство. Эх, как весело было пацанам! Серега не все понимал, но понял главное: его новому приятелю надо было выговориться, поделиться чем-то своим личным, сокровенным в это сентиментальное мартовское утро.

- Я в школе чемпионом был по плаванию. Физкультуру больше всего любил… А сейчас на спортзал времени не хватает.

- А я за область в футбол играл. Помнишь, «Кожаный мяч» проводили, первенство для школьников?

- Да-да, припоминаю… Еще я гордился, что у меня единственного во дворе был крутой велик. Отец подарил на день рождения. Знаешь, как он меня любит!

Они устроились на сырых пеньках. На Серегу тоже нахлынули воспоминания. Он вспомнил о своей родине, большом волжском городе, который за свою  недолгую историю несколько раз менял название. Как в том анекдоте: «Пенсии нет, бабка, потому что сама виновата. Жила бы в одном городе, а не моталась по свету…» Он вспомнил бескрайние степи, которые начинались сразу за городом. Там, в степях, до самого горизонта не увидишь ни одного деревца. Зато как красиво бывает ближе к лету, когда степь зацветет и заблагоухает, и оживет.

Обо всем этом русский рассказал латышу.

–Здесь, на этой горе, Андрис, твоя Латвия, – говорил Серега. – Здесь твой хутор, твои родные, твои корни. В Риге тоже Латвия, только не совсем, не совсем твоя. Я тебя понимаю…

Захотелось человеку плюнуть на все, слиться с природой, с этой красотищей, подышать полной грудью родным воздухом. Пусть на часок-другой, хоть на немного, но вернуться в детство.

При спуске с горы Андрис, на нетвердых ногах, со всей пьяной дури, ринулся вниз. Не удержавшись, повалился в снег. Поднялся, снова рванул вперед, нелепо размахивая руками и крича:

–Йо-хай-ды! Как хорошо! Как хорошо!

Он падал на снег и вставал, падал и вставал. В разные стороны разлетались его руки, полы вымазанного пальто, а очки в дорогой стильной оправе просто чудом не разбились.

Поднявшись и  стряхнув с себя снег, Андрис  широко улыбнулся и, откинув назад голову, прикрыл глаза.  Кто знает, может, в тот момент он вспоминал, как в детстве скатывался на санях с этой горы, второй по высоте во всей Латвии.

Вернувшись в дом, мужчины привели себя в порядок. Андрис вдруг тоже  стал собираться в  дорогу:

–Я еду с тобой!

Лишних вопросов Серега уже не задавал. Едем так едем.  Кажется, он начал понимать, почему человек срывается с места, выматывает себя без сна, швыряет на ветер деньги на, казалось бы, бесцельную дорогу, тратит время… Наверное, не всегда надо быть рациональным и правильным.

Весь обратный  путь они молчали, каждый по-своему переживая эти  два часа на хуторе под Алуксне.

Усталость сменилась у Сереги новыми ощущениями, не такими безрадостными, как еще вчера. Нет, этот «горец» Андрис ему определенно нравился. С таким бы он мог дружить. И вообще все не так уж и плохо, не так уж плохо…

 

2009 г.

 

       

 

Двадцать пять и пять

 

Два письма в Антверпенскую тюрьму по улице Begijnenstraat 42

 

«В окружном суде    Антверпена  вынесен   приговор    двум     подсудимым  по делу о нападении на ювелирный магазин семьи Лейбовиц на улице Lange Herentalsestraat в районе «Бриллиантового квартала».

(из бельгийских газет)

 

Письмо первое

Благочестивый сын мой!

     Настал тот черный день, когда я узнал о решении этого продажного суда. Узнал, что тебе вынесли несправедливый и суровый приговор. Я никогда не верил в здешнее правосудие, а сейчас еще больше убедился в его продажности.

     За что же Аллах покарал меня и всю нашу семью?! За что?! Но то был первый душевный порыв, неосознанный, за что мне потом стало стыдно.

     Поразмыслив, я понял, что Аллах даровал мне истинное  счастье. Мой благочестивый сын принес себя в жертву во имя ислама, за наше правое дело. Ты решился на то, на что не каждый правоверный может решиться в этой стране. И пусть это логово Сатаны так и не удалось тебе уничтожить, ты, сын мой, показал пример остальным мусульманам. Нашей молодежи. Не получилось у тебя и двух твоих товарищей – да упокой, Аллах, их души! – получится у других. Карфаген должен быть разрушен!

     Столетиями евреи служат Золотому тельцу на этой земле. Они давно разучились делать свое дело. Ювелирные шедевры создают теперь мастера разных национальностей, которых евреи нанимают. Они заняты только одним – обогащением. Нечестным путем достают через контрабандистов  алмазы, которые обрабатывают наемные  мастера, а потом наши извечные враги продают эти украшения в своих лавках.

     Знаешь, сын мой, когда все это случилось, я преодолел свою брезгливость, преодолел самого себя и отправился на эту злосчастную улицу в Антверпене. Меня даже под конвоем всей бельгийской полиции не затащишь в этот сатанинский квартал. А тут сам решился... Пошел твоим маршрутом, чтобы воспроизвести мысленно, как все это происходило. Я представил, как вы второем - ты, Али и Сабах -   появились в этом квартале. Как вы с презрением, достойным гордых  последователей пророка Магомета, разглядывали витрины с кольцами, браслетами, сережками, колье... А внутри этих магазинов стояли за прилавками люди из этого презренного племени. Недоумки-европейцы приютили их у себя давным-давно. Но нас не проведешь, мы-то знаем их сущность – они жизнь положат во имя Золотого тельца. И мы пришли в этот мир с одной миссией – искоренять сионистскую гадину как на нашей священной  земле, так и по всему миру.

     Бельгийцы мне не раз говорили: «За что вы так ненавидите евреев?» А за что их любить? Разве они любят и уважают нас?! Мы им платим, сын мой, той же монетой…

     Они всегда твердят, что евреи - люди Божьи на земле. Господь повелел всем народам служить нам. Господь  рассеял нас по всей планете, чтобы мы контролировали весь мир. Мы должны  выдавать своих дочерей замуж за королей, вельмож и министров разных земель. Нам следует притеснять иноверцев, чинить меж ними распри, чтобы они воевали друг с другом. Все неевреи  созданы Богом, чтобы служить еврею, ибо ради евреев Господь создал эту землю…

     Им, богоизбранным, всегда вбивали в голову, что они высшая раса. А на самом деле они давно стали заразой на теле человечества.

     Вот как они воспитывают своих сыновей и дочерей. Вот за что их ненавидит весь мир. И мы, последователи ислама, в первую очередь.

     Я представил себе, как вы втроем вытаскиваете из сумки автоматы и начинаете Большую зачистку от скверны этого проклятого Аллахом квартала. Вот Али с Сабахом – да упокоятся их души! – поливают свинцом неверных. От их пуль падают те, что за прилавками, и те, что разглядывают товар, прицениваются. Продавцы и покупатели. И ты, сын мой, ты тоже вел себя геройски! Ты не жалел никого! Я бы очень хотел в тот миг быть рядом с тобой.

      Через 25 лет, когда ты покинешь застенки и выйдешь на свободу, ты окажешься в совсем другом мире. Мы вряд ли с тобой уже встретимся – все же возраст у твоего отца, сам знаешь, преклонный, и болезни дают знать. Но ты окажешься в совсем другой стране. Европа окончательно станет нашей...

     Бельгийцы, немцы, французы, шведы… вырождаются. Мужчины женятся на мужчинах, а женщины создают семьи с женщинами. Они больше не способны заниматься самовоспроизводством. Они берут на воспитание чужих детей, чтобы создать иллюзию семейного существования. Их мораль, призывающая к свободе без границ, к преступной вседозволенности, разрушает их христианскую цивилизацию. А вслед за европейцами исчезнут и те, кого они всячески защищают, - сионисты, наши злейшие враги.

    Это враги арабов, враги ислама,  правоверных,  враги человечества в целом, ибо это племя  порочно и опасно. Грабители незаконно присвоили себе земли арабов в Палестине. Что  нацист, что  сионист. Еврейские банды всегда вели расистские войны и этнические чистки против невинных палестинцев. Они всегда уничтожали наших стариков, женщин и детей.

     Что нам оставалось делать? Только объявить им джихад. И я горжусь тобой, благочестивый сын мой, что ты стал Воином ислама. Джихад требует от верующего быть готовым пожертвовать жизнью. Арабская молодежь стала на путь священной войны против врагов ислама. И мученическая смерть  - истинная награда для джихадиста, ибо он приносит свою жизнь на алтарь  веры в Аллаха. О, как сладостна подобная смерть!

     Мы будем вести джихад до тех пор, пока враг не освободит наши земли, пока  наша  честь не будет  восстановлена. Ислам возобладает над всеми другими религиями по воле Аллаха и покорит их силой воинов джихада.

     Я воспитывал тебя, мой благочестивый сын, как полагается правоверному. Первыми словами, которые слышит арабский ребенок, стали слова "джихад" и  "неверный". И слова эти не сходят с его уст... Арабский ребенок растет, и любовь к джихаду кипит  у него в жилах и наполняет величайшим смыслом все его существо... Ничто в его глазах не может сравниться с участием в священной войне. И ничто не может сравниться в его глазах по своему величию со зрелищем мертвого врага, поверженного и распростертого на земле...

    

Письмо второе

Исаак, мальчик мой дорогой!

     В детстве ты не раз спрашивал меня, почему наша семья не уезжает в Израиль, на нашу исконную родину. И я  говорил одно и то же: еще не время, Мессия не пришел. Да и как бросишь эту жизнь, к которой привык и другой не знал. Такова наша судьба, судьба рода Лейбовицей. Мой прадед Герш Лейбовиц оказался на этой антверпенской улице еще в позапрошлом столетии. Смышленный и талантливый, открыл свою ювелирную лавку. Потом  он передал дело своим сыновьям – Мойше, Давиду и моему деду Ариэлю. Дело расширялось, у Лейбовицей становилось все больше ювелирных лавок и мастерских. Мальчику, родившемуся в нашей семье, не оставалось никакого выбора. Ему судьбой было предначертано заниматься ювелирным бизнесом. И, к чести всех Лейбовицей, это дело в нашей семье хорошо получалось. Прибыльным оказался бизнес. И фламандский город Антверпен стал для нашей династии родным…

     В еврейском квартале, где поселился когда-то мой прадед Герш, проживает сегодня около 20 тысяч ортодоксальных евреев. Наша диаспора является одной из самых влиятельных  в мире. Большинство ее жителей по-прежнему занято в алмазном бизнесе. И хотя  в последнее время евреям стали составлять серьезную конкуренцию индийские ювелиры, наш бизнес будет процветать еще долго. Тяга человечества к драгоценным металлам и украшениям тянется из глубины веков.

     Сын мой, сейчас в «Бриллиантовом квартале» около 400 мастерских по огранке алмазов. Там работает 12 тысяч лучших в мире специалистов-огранщиков  и четыре бриллиантовые биржи. Самая старая из них была основана нашими евреями-ортодоксами еще в 1893 году. А неподалеку от квартала находится Музей бриллиантов, где можно узнать все об алмазах.  Помню, тебе было 6 лет, когда я впервые привел тебя в музей. О, как ты восторженно смотрел на собранные там уникальные экспонаты! Как блестели твои глаза! Вот тогда я понял, что из моего Исаака получится толк, выйдет настоящий ювелир. Быть может, лучший в династии Лейбовицей.

     Я всегда себя считал добропорядочным  иудеем. Исправно посещал синагогу. Жили мы в семье по заповедям, написанным в Торе. Но я никогда не был фанатичным иудеем. Я никогда не мог бы отдать свою единственную жизнь, скажем, во имя еврейского народа. А вот ради тебя, мой дорогой Исаак, я бы отдал, не раздумывая ни минуты!

     Что хотят от нас, евреев, те трое безумцев и те, кто послал их на преступление? Ничего не хотят. Они хотят, чтобы нас не было на белом свете. И Израиля не было. Вот тогда они успокоятся. На зеленом знамени их религии бесцветными буквами начертано: «Убей еврея!» Их женщины будут рожать бесчетное число парней. Их муллы будут рекрутировать этих парней в полчища джихадистов-смертников. И этому кошмару не будет конца.

     Завтра какой-нибудь безумный шейх или мулла  скажет в прямом эфире, что надо бы сбросить всех израильтян в море. И снова прольется кровь. И снова зазвучат взрывы.

     Они воспитывают своих детей в ненависти к нам. В их школьных учебниках переписывается вся история, отрицается за евреями какая-либо связь с Эрец-Исраэль. Там приводятся фальшивые цитаты из классических еврейских источников. Они приписывают Талмуду напоминание о  "Протоколах Сионских мудрецов", которые взяли  на вооружение антисемиты уже почти двести лет назад. Они вообще не считают нас  единым народом. Они утверждают, будто бы евреи подделали священное писание...

     Арабские подростки готовы совершать насильственные действия и даже убийства беззащитных людей по указаниям "старших товарищей". Их "совесть" чиста, а виновата сама жертва. При этом дающие указания "старшие" сохраняют анонимность.

      Дети Палестинской автономии становятся свидетелями похорон многих погибших террористов и принимают участие в других церемониях, центральной темой которых является поддержка террора против евреев и Израиля. Всячески восхваляются преступная «доблесть» и мужество террористов. Похороны подростков, погибших при выполнении заданий, в том числе и тех, кто погиб при подготовке взрывчатых веществ и зарядов, привлекают толпы невежд. Они обычно держат в руках большие портреты погибших и прославляют их деяния. Атмосфера на этих публичных похоронах проникнута чувствами ярости и гнева, похороны сопровождаются громким оплакиванием погибшего и декламацией рифмованных угроз в адрес сионистского врага, Израиля и евреев. Зачастую раздаются угрозы и в адрес США. И всегда на таких церемониях сжигаются американский и израильский флаги.

     Несмышленные террористы готовы убить любого еврея. И вот на их пути встал ты, мой совсем не героический мальчик.

     Я понимаю, дорогой Исаак, у тебя произошел нервный срыв. Ты не только оборонялся от преступников, убив двоих из них. Потеряв на миг  рассудок, ты стал стрелять вокруг себя. Если бы не этот безумный срыв, тебя бы оправдали. Но и ты, Исаак, невольно стал убийцей, послав на тот свет еще двух ни в чем не повинных посетителей нашего магазина.

     Приговор суда несправедлив. Мы пытались обжаловать его, наняв самого Андре Вейцмана, одного из лучших адвокатов Бельгии. Но ничего не помогло. Арабы подняли шум, а антисемитов в Европе, сам знаешь, всегда хватало. В том числе и среди судей.

     Остается одно – ждать, когда ты выйдешь из тюрьмы и попадешь в объятья своих родных. Пять лет пролетят быстро. Мы тебя, дорогой Исаак, любим, как и  прежде.

 

2015 г.

Подарок

 

Моему сыну Алену

     У меня в детстве не было игрушек. Так уж получилось, что до самой школы, кроме погремушек и пластилина, мне не покупали даже завалявшегося Ваньки-встаньки. Или юлы. Или машинки. Или мяча. Наверное, родители считали игрушки излишеством, ненужным баловством. Иное дело погремушки, вещь нужная, без них нельзя было ребенка успокоить. Ну а лепка из пластилина, видимо, давала маме и папе повод рассчитывать, что из меня может вырасти скульптор. Зато  на детские книжки, красочно иллюстрированные, с прекрасными картинками родители  денег не жалели.   Со скуки мне пришлось освоить грамоту уже в пять лет и до школы я мог вполне сносно, уже не по слогам читать. И писать научился тоже рано.

     Но вот игрушки оставались для меня неисполнимым желанием, как полет в космос. Мне надоело  лепить из пластилина солдатиков. Захотелось настоящих, магазинных, оловянных, пластмассовых или даже из картона. Я знал, что детям принято дарить подарки как минимум два раза в год – на день рождения и в новогоднюю ночь, ставя под елочку куклы, плюшевых мишек с собачками, конструкторы, автоматы с пистолетами… Но на меня эта славная традиция не распространялась. В виде подарков я получал, как правило, разные сладости, книжки  или одежду.

     И только однажды я чуть не стал обладателем игрушки - чудесной сабли!

     Как-то раз мы отправились с бабушкой в гости к ее двоюродному брату. Прежде мы к нему никогда не ходили. Да и бабушка вообще не одобряла подобное пустое времяпровождение – хождение в гости к родственникам. Бабушка собралась идти к дяде Васе по какому-то важному делу: как я уже сказал, не в ее правилах было «шляться по гостям», время зря тратить. Рыбки, точно живые игрушки, также были для меня желанны, и я напросился сходить с бабушкой к дяде Васе. Может, мне что-то подарят. Такой шанс нельзя было упускать.

     - Ты идешь к тому самому, который рыбок разводит?

     - Ну да, к нему, окаянному.

     Визит, судя по недовольному  виду бабушки, не предвещал для ее родственника ничего хорошего. И все же я уговорил бабушку взять меня с собой…

     Дядя Вася жил в двухэтажном старом доме в самом  центре Баку. Он занимался разведением домашних рыб и в округе слыл человеком известным. Вся застекленная прихожая-веранда его удивительной квартиры была заставлена  аквариумами, от пола до самого потолка. Они  стояли друг на дружке, и в них обитали бесчисленные разноцветные  гуппии, зеленые меченосцы, пантодоны с крупными головами, завораживающие  золотые рыбки…

     Родственник  оказался почему-то не в рыбацкой тельняшке, а в обыкновенной клетчатой рубахе, слегка помятой. Появлению нежданных гостей он явно не был рад:

     - Ты, Надежда? Какими судьбами? Ну, проходи, коль пришла…

     Бабушкин кузен слыл большим оригиналом. Жилистый, долговязый, казалось, он всех окружающих людей  не замечал. Жил только своими питомцами из аквариумов. Мог разговаривать с ними подолгу, когда кормил их, похоже, знал каждую рыбку (а в его коллекции их насчитывалось сотни!), некоторых даже звал по именам.

     С виду он был совсем простак. И совсем непрактичный. Но мою бабушку не проведешь:

     - Он только с виду малохольным кажется. А свое дело Василий знает – с каждой своей рыбешки от целкового до рубля имеет. Буржуй недорезанный! А все плачется, на жизнь жалуется…

     На меня дядя Вася вообще не взглянул ни разу. Я был для него пустым местом, бесплатным приложением к бабушке. Да и что на меня смотреть: ни золотистого хвостика, ни серебристой чешуйки у меня не было. Я не обиделся: кто я ему – дальний родственник. Да и чего ждать от человека, который целыми днями занят своими рыбками, плавающими в освещенных лампами аквариумах. В некоторых были установлены термометры. Дядя Вася строго следил за температурой воды, кормил своих питомцев строго по часам. На полу веранды были выставлены одно- и трехлитровые порожние банки: для покупателей, догадался я.

     - Ну-ка, давай покормим твой зоопарк, - живо предложила бабушка и потянулась рукой к пакетику с кормом. – Кажись, голодают они у тебя, скупердяя.

     - Ты что, ты что! – замахал руками дядя Василий. -  Тут наука целая, как их кормить. Перекормишь – а утром половина рыбок кверху брюхом будут в воде. И в аквариуме станет: война в Крыму, все в дыму...

     - Ладно, сам корми... Тогда пойдем, поговорить надо, - деловито предложила бабушка.

     Оба удалились в столовую, а я все продолжал с любопытством рассматривать дивный подводный мир, разместившийся в отдельно взятой  малоприметной  квартире.

     Я продолжал прохаживаться по веранде и любовался рыбками. Но вот  появилась бабушка, следом шел понурый дядя Вася.

     - Ладно, пусть так и будет… Но ты смотри у меня, - строго сказала бабушка, как бы подводя итог внутриродственным переговорам. – Не подведи, понял! – И, уже обращаясь ко мне, кивнула в сторону аквариумной стенки: - Здорово, да?!

     Я не мог скрыть своего восторга от увиденного.

     - Ты бы, Василий, подарил мальчонке парочку, самку и самочку. Не скупись, - игриво толкнула бабушка  локтем в бок своего кузена.

     - Не-е-е, не могу, хоть режь меня! Плохая примета – дарить рыбок. Покупатель больше не пойдет.

     Про такие приметы я слышал впервые. Ясно было, что знатный аквариумный коммерсант, этот разводитель домашних рыбок, хоть и приходился мне родней, был приличным скрягой…

     - Да ну тебя! – зло махнула на него рукой бабушка. – Пойдем, Андрюша, отсюда.

     Уже в дверях хозяин дома  впервые обратил на меня свой взор.

     - Погодь, погодь… Расшумелась тут, - проворчал он. – Я сейчас…

     Он взял табуретку, взобрался на нее и извлек с антресолей длинную пожелтевшую картонную коробку. Сдунул с нее пыль и осторожно раскрыл. В ней лежала – о чудо! – детская сабля. Дядя Василий вынул саблю из серебристых ножен и протянул бабушке:

     - На, дай своему. Мой внук вырос, к ней давно не прикасается. Забыл, наверное. Пускай твой теперь  в чапаевцев поиграет…

     - Ну, Василий, ты молодец, - внезапно зауважала бабушка, - человеком становишься.

     Всю дорогу к дому я прижимал к груди этот бесценный дар. У меня впервые появилась своя игрушка! Да и не какой-то никчемный резиновый мяч или юла…

     Убедившись, что лезвие сабли притупленное и от него не порежешься,  бабушка разрешила мне дома поиграть с этим внезапным подарком. И я стал мчаться по квартире на коне-швабре, в маминой старой шляпке, изображая поочередно то ковбоев, то красных кавалеристов, то гусаров.

     Но счастье мое длилось недолго.  Вечером  в дверь кто-то постучал. Бабушка пошла открывать.

     - Ты что, Василий, вроде утром виделись, - удивилась бабушка, глянув на нежданного гостя.

     Дядя Вася мял в руках кепку и, опустив голову, произнес виновато:

     - Тут, Надежда,  такое дело. Ты прости... Но Томка скандал устроила. Зачем, кричит, без спросу игрушку ее сына отдал! А он-то, Гришка, и забыл про эту саблю, надоела она ему.

     - Ну и что?! Так бы Тамаре и сказал. Дареное-то назад не берут.

     - Я-то сказал. Но она ни в какую, велела… ну, ты понимаешь… забрать обратно эту шашку… Иначе грозилась порушить все мои аквариумы.

     - У-у, шантажистка! Всю жизнь такой была...

     Весь этот разговор я слышал в коридоре, сразу заподозрив что-то недоброе в приходе бабушкиного кузена. То годами не видятся, а то…

     Я схватил саблю, оставленную на полу в столовой, и побежал с ней в спальню. Нырнул под кровать. Затаил дыхание, очень надеясь, что меня там не найдут.

     - Андрюша, верни этому рыболову-любителю его чертову шашку. Будь она неладна! Я тебе другую куплю.

     Бабушка стояла перед кроватью. В ответ на мое молчание она опустилась, кряхтя и тяжело вздыхая, на колени и подняла покрывало, за которым я прятался…

     ... Я не прекращал плакать до самого прихода родителей с работы. Выслушав бабушкин рассказ о сегодняшнем  происшествии, папа ничего не сказал, только покачал головой и ушел читать газету. А вот мама еле сдерживала себя:

     - Ну что за люди! Чтобы твоей ноги там больше не было! Ну, Тамарка, дрянь такая…

     Бабушка молчала, потупив голову. Я сидел с красными глазами и тихо всхлипывал.

     - Ничего, скоро у Андрюши день рождения, - погладила меня по голове мама. – Мы ему такую же саблю купим. Нет, в сто раз лучше. Вот!

     Мне было как-то все равно. Не хотел больше никаких подарков. Просто обидно было, потому и плакал.

 

2014 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Три окна старого двора

 

1

 

     Антонина Васильевна жила с дочкой Лялей, рано созревшей барышней. Ляля была хороша собой, беленькая, полногрудая, со стройными ногами и вьющимися колечками волосами. Поведением отличалась чересчур непосредственным. В учебе она не видела никакого смысла и даже восьмилетку  еле-еле закончила. С тех пор сидела дома, ничем не занимаясь. Ляля мечтала об одном: скорее выйти замуж и покинуть это убогое жилище в постылом дворе и надоедливую мать. Антонина Васильевна  мечтала о том же: помучиться еще немного с этой дурой, удачно выдать замуж бесприданницу, ну а после зажить, наконец-то, «для себя».

      Личной жизни у Антонины Васильевны после развода с мужем не было никакой. Внешне она была очень даже ничего в свои сорок с небольшим. Но вот характер имела просто невыносимый. Не обладая большим умом и тактом, она стремилась все контролировать и  всюду совать свой нос.

     Женихов Ляле поставлял ее двоюродный брат Витя, парень шебутной, но добродушный. При всей несерьезности кузена-сантехника, как правило, он водился с ребятами приличными, среди которых попадались даже студенты. На одного из них  и запала Лялька.

     Компания собиралась у Антонины Васильевны два раза в месяц, строго по субботам. Хозяйка напекала хворосту, посыпала его сахарной пудрой, но почему-то врала, что «это все Лялечка старается». Дочка по дому вообще ничего не делала. Ребята приносили привычное дешевое белое вино. Садились за круглый стол в гостиной, шумели, шутили. Потом включали бобинный магнитофон «Айдас» и танцевали твист. Как всегда.

     Антонина Васильевна устраивалась  на кухне за столиком с чашкой чая и наблюдала за компанией в окно, соединявшее кухню с гостиной. Собственно говоря, это и была вся жилплощадь неполной семьи. Обидная теснота взывала к одному: надо Ляльку куда-то сплавить,  удачно выдать замуж. А  Алик, ее новый кавалер, уже институт заканчивал и был, как проинформировал Витя, сыном какого-то шишки из горкома партии. Перспектива наклевывалась…

      Поначалу молодежь смущалась из-за странного поведения хозяйки дома. Они себя чувствовали артистами на сцене, за игрой которых наблюдал всего один зритель. А может, и режиссер. Но потом привыкли. В меру гостеприимную, но излишне  любопытную Лялькину маму просто перестали замечать. Сидит – ну пусть и сидит себе, наблюдает.

      Антонина Васильевна ни с кем из соседей не водилась. Ни за солью, ни за спичками к ней никто не обращался. Да и как общаться с человеком, который ни с кем вокруг не здоровается!  Она вообще обладала редким даром настраивать против себя людей. Ссорилась по пустякам. Но особо давняя вражда у нее была с ближайшим соседом, с которым стенка в стенку жила. Хоть перестукивайся. Они ровесниками были, но к Антонине Васильевне соседи обращались, правда, крайне редко, сухо, полуофициально, по имени-отчеству. А его, Гургена этого, звали ласково, по-свойски, как вечного мальчишку – Гуриком.

     Антонина Васильевна являлась явным антиподом соседу и не скрывала своей нелюбви к Гурику. Она, интроверт, никого не впускала в дом, кроме Витькиной компании (да и то исключительно в надежде пристроить Ляльку  и навсегда передать в надежные руки). Ни к кому во дворе отродясь не заходила и не собиралась. И порог ее дома никто никогда не переступал.

     Гурик, напротив, был открыт для всех. После развода жил он один, холостяковал, время от времени приводя к себе очередную пассию. Деньги у Гурика водились – работал таксистом. Нравом он обладал легким и веселым, люди к нему тянулись. А главное, во дворе было только два телевизора – у Антонины Васильевны и ее беспутного соседа. К ней, понятное дело, никто никогда не просился телевизор посмотреть. А вот у одинокого таксиста получился настоящий проходной двор. Соседи, правда, старались «иметь совесть» - больше трех-четырех  в его дом одновременно не приходили. Да и то, когда кино показывали или праздничный «Голубой огонек». Но вот летом, когда шел интересный фильм или футбольный матч, Гурик выносил телевизор на кухню, распахивал окно, выходящее во двор, и ставил свой «Рекорд» на подоконник. Весь двор собирался возле «ящика». Выходили со своими табуретками, а некоторые пристраивались на раскладушках, на которых после «телесеанса» сразу и засыпали. В жару многие спали под открытым небом или с распахнутыми дверями и окнами. Кроме, разумеется, Антонины Васильевны.

 

2

 

    Мария обитала  в «растворе», который к штукатурке, бетону и  стройке вообще  не имел никакого  отношения. Так назывались необычные старые квартиры в одноэтажных домах этого южного города. Одни двери там были внутренними, другие -  наружными, состоявшими из двух деревянных створок, соединенных висячим замком. Когда они растворялись,  жилец  оказывался сразу на улице, на тротуаре, отгороженном  бордюрным камнем от проезжей части.

     У Марии был свой «телик». По улице проносились  туда-сюда грузовики и легковушки. Она к такой картине привыкла и на машины смотрела  с безразличием.

      Мария была единственной, чьи окна выходили не во двор, а на улицу. Да и ко двору, строго говоря, она имела опосредованное отношение. Мало кого там знала. Правда, изредка  захаживала к своей подруге Наталье, или та к ней приходила.

     Выглядела Мария  старшеклассницей, но поговаривали, что ей уже под тридцать. Жила она одна. Время от времени к ней приезжала грузная женщина с отечными ногами. Говорили, что тетка-опекунша. Привозила ей харчи, что-то стряпала на кухне и уезжала к себе.

     Мария сидела у окна и не моргая смотрела на улицу, пешеходов. О чем она думала, трудно сказать. Да и думала ли вообще? Женщина она была слабоумная. В детстве родители не углядели, оставив провинившегося ребенка на этажерке (так они ее наказывали). Однажды девочка оттуда упала, ударилась головой. С тех пор разум слегка покинул ее. А отца с матерью, рано ушедших из жизни, видно, боженька за дочку  наказал…

     Да, Мария была со странностями. Например, людей в форме она откровенно боялась. Ну а поскольку во двор захаживал лишь один «служивый» - участковый Мамед Мамедов, то его, добродушного толстяка, Мария и опасалась. И реагировала на него весьма своеобразно.

     - Белогвардеец! – налетела на него с кулаками, когда он впервые с проверкой появился на пороге ее дома.

     Что такое на нее нашло – трудно сказать. Может, кино так на нее подействовало: на «Чапаева» ее тетка как-то раз взяла. Может, еще что… Но почему именно участкового Мамедова, смуглого брюнета с черными усиками,  она приняла за белогвардейца, для соседей осталось загадкой.

    - А-а, Мария, - грозил ей пальцем милиционер, - не хулигань. А то тебя 15 суток тюрьма посажу.

     Жиличка «из раствора» мгновенно становилась послушной. Опускала глаза и всячески старалась продемонстрировать покорность представителю власти.

 

 

3

 

      Это были три разных окна одного двора.

      Антонина Васильевна сидела у своего, наблюдая за молодежной вечеринкой и думая, когда же Алик сделает предложение ее глупой, но такой соблазнительной Ляльке.

     Гурик распахивал свое окно и выставлял на подоконник телевизор марки «Рекорд», чтобы дворовый люд мог посмотреть кино.

     Мария, сидя у окна, смотрела на улицу и  ждала прихода тетки с провизией. А может, и не ждала. Просто так смотрела. Привыкла.

 

     ... Спор возник как-то неожиданно.

     - Ну что, не мужчина ты? Только на интерес играем! На интерес, про который тебе сказал, – наседал на Гургена его постоянный партнер по нардам Ашот.

     - Ладно, ладно, уговорил-да, - отмахнулся Гурик, улыбаясь. – Только странные у тебя какие-то желания.

     Что верно, то верно – странные желания появлялись иногда  у азартного игрока в нарды  Ашота. Однажды проигравший ему целый день ходил по двору и спрашивал всех подряд, который час. Другой проигравший был обязан весь вечер петь песни Рашида Бейбутова. Всем соседям весело было, даже хлопали певцу, кроме Антонины Васильевны, разумеется. А тут... В случае проигрыша (матч в «короткие» должен состоять из трех партий) Ашот выставлял две бутылки коньяка «Отборный», который ему привезли на днях от родни из Еревана, а Гургену предстояло... навестить соседок. С необычной и пикантной  миссией навестить: Антонине Васильевне подарить букет цветов, а «растворную» Марию  – поцеловать.

     - Зарико, как брата прошу, не подведи, - просил Гурик, бросая зары.

     Но выпадало все не то. Не его был день. Все три партии (а последнюю вообще с марсом) Гурик проиграл.

     - Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, - игриво произнес Андрей Макарыч, наблюдавший за матчем и бывший вроде судьи. – Давай, Гурька, девки заждались тебя.

     Ашот победоносно смотрел на соседа...

     За цветами послали дворовых пацанов. Гурген дал рубль («На эту стерву больше потратить не могу»), сказал, чтобы сбегали по-быстрому -  напротив двора сидела  уличная торговка с цветами в ведре. Мальчишки принесли букет гладиолусов, целых пять штук. Гурик поднялся с табурета, с улыбкой поправил свой вихрастый чуб и двинулся в сторону жилища Антонины Васильевны.

     Та не сразу отворила дверь.

     - Чего надо? – бросила недовольно женщина  и с удивлением посмотрела на букет.

     - Ты... вот что, Тоня...

      Антонина Васильевна слегка опешила – так ее давно никто не называл.

      Гурик прокашлял:

     - Короче, пришел подарить тебе букет цветов.

     - Ты что, спятил совсем?!

     - Зачем спятил? Решил приятное тебе сделать. Понимаю, 8 марта прошло давно, а день рождения у тебя еще не наступил... Кстати, а когда у тебя день рождения будет?

     - Не твое дело!

     Андрей Макарыч, Ашот и дворовые пацаны молча наблюдали за происходящим. Может, если б не «зрители», Антонина Васильевна не стала бы так строго разговаривать с этим малохольным. Ну, взяла бы, наверное, букет и  дверь перед носом захлопнула. А тут за ними наблюдали. Неспроста это, догадалась женщина.

     - Ладно, день рождения не причем. Просто так, по-соседски решил преподнести тебе букет цветов. Что, нельзя, что ли?!

     Гурген разоружил ее своей по-детски непосредственной улыбкой. А она... Она сама не понимала, что с ней происходит. Ведь ей никто и никогда не дарил цветов. Ни сбежавший пять лет назад  муж, ни на работе, ни молодежь, приходящая с племянником Витькой к ней в дом. Да и сам Витька ни разу... А тут...

     Антонина Васильевна строго посмотрела на соседа,  протянула руку и взяла букет. И быстро захлопнула дверь, так и не поблагодарив.

     Гурик был доволен. Одно дело сделано.

     Теперь предстояло совершить визит к другой непростой женщине, в самый конец двора.

     Ашот от удивления раскрыл рот, а Андрей Макарыч с ухмылочкой посмотрел на Гургена:

     - Ну-ну, давай, вперед и с песней! Заждалась тебя Мария.

     Гурик особо не заморачивался над тем, что он скажет девушке. У той с головой не все в порядке. Но вот как поцеловать ее? А вдруг истерику закатит? Потом жаловаться к участковому пойдет. А объясняться с Мамедовым или с теткой этой Марии ему не очень хотелось.

     Звонка у Марии не было. Он долго стучал в дверь, пока не раздался голос хозяйки:

     - Наташка, ты что ль?

     - Нет, это не Наташа. Это я, Гурген.

     Молчание...

     - Чего тебе?

     - Дело есть, Маша-джан. Открой дверь, пожалуйста.

     Опять молчание... Казалось, Мария  неспешно переваривала  полученную информацию.

     Наконец, заскрежетал засов, заскрипели дверные петли, давно не знавшие смазки.

     На пороге стояла Мария. Но не в привычном байковом халате, в котором одна изредка появлялась на людях, а в нарядном платье из бежевого  ситца, с искусственной алой розой на груди. Волосы девушки были аккуратно уложены в прическу. Гурик даже удивленно подумал, что она специально готовилась к его приходу. Он внимательно посмотрел на Марию, в ее по-детски доверчивые светло-голубые глаза и понял, что она не только со странностями, но и очень хороша собой. В этот момент он пожалел, что дал на цветы только рубль. Надо было и Марии букет купить...

     Визитер был бы не против, чтобы дело не ограничивалось одним поцелуем.  Вот только  как начать, как порог дома переступить? Но Мария, хоть и намарафетившаяся, к себе не приглашала. Да и поцеловать ее надо было на виду у всех. Иначе не считалось.

     Гурик воспользовался своим козырем. На его смуглом лице появилась обворожительная улыбка, которая сводила с ума многих женщин. Наверное, не устояла перед его чарами и принаряженная  Мария. Он это понял, когда увидел, что ее глаза повлажнели. Гурик протянул к ней руки, погладил за плечи, потом нежно провел пальцами по щеке.

     Все происходящее, такое непривычное, девушку удивило. Она не совсем понимала, что делает этот нежданный гость. Поняла только, что ей приятны его ласки, его белозубая улыбка... И он совсем не белогвардеец.

     Гурик приблизился к  Марии. Почуял ее запах – смесь духов «Может быть» и кабачковой икры. Ему показалось, что пухлые губы девушки изобразили подобие улыбки, а в ее глазах зажглись игривые огоньки. Гурик почувствовал, как тоскливо все сжимается в его груди. Переступив порог, он тихо и осторожно поцеловал Марию в лоб, точно ребенка несмышленого. Потом опустил взгляд и, быстро повернувшись, пошел прочь...

 

4

 

     Этот удивительный вечер Антонина Васильевна восприняла, словно знак судьбы. Какие наши годы! Лялька пока молодая, рано или поздно найдет свое счастье. А вот сама она еще недолюбила. В ней самой еще столько нерастраченной женской ласки, нежности. Ей так захотелось, чтобы еще кто-нибудь принес ей букет цветов. И почему-то не Лялькин Алик или племяш Витька, или кто-то на работе, а именно этот  разбитной сосед-таксист, что жил за стенкой.

     А Мария в нарядном платье с розой на груди больше не ждала свою подругу Наталью. Забыла про чай, остывший на столе. Она села у окна и стала привычно наблюдать за тем, как мимо проезжают, беспорядочно сигналя, машины. Одна, вторая, третья...

 

2015 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Яша

 

     В наш беззаботный и веселый 4в класс внезапно пришла беда: умер Яша Гамазов. Вот так, жил себе мальчишка, бегал, прыгал, озорничал, дурака валял, за партой сидел, списывал на уроках... И вдруг его не стало. От перитонита скончался, объяснила Тамара Михайловна, воспаления брюшной полости. Инфекцию занес... А он даже не жаловался на боли в животе. Живчик такой был, вечный непоседа, шустрый и вертлявый... А с операцией запоздали...

     Я никак не мог понять, почему такое произошло с одноклассником. Умирают ведь по старости. Когда дедушка умер, все родные и соседи плакали, переживали, но дедушка был стареньким, долго болел, последние полгода вообще не вставал с постели. А тут совсем ребенок. Может, боженька наказал Яшу за все его проделки и далеко не примерное поведение? Такую версию выдвинул Коля-молокан, как его звали в классе. Он была из набожной семьи. Но разве может «боженька» так жестоко наказывать? Ну, наслал бы на Яшу чесотку, чтобы он вечно чесался и перестал хулиганить. Ну, превратил бы его в хромоножку, как нашего школьного сторожа, чтобы Яша не мог играть в футбол. Ну, сделал бы Яшу второгодником, наконец... Но лишать мальчишку жизни...

     - На кладбище мы не пойдем, - сказала учительница. – Но вот навестить Яшину семью надо, чтобы поддержать морально.

     Семьи как таковой и не было. Яша не имел ни сестер, ни братьев, ни бабушек-дедушек, как  все в классе.  А главное -  отца не имел. О своем отце он никогда никому не рассказывал. Его растила и воспитывала  одна мама – рано постаревшая женщина с изможденным лицом, впалыми глазами и скулами.

     Она сама открыла нам дверь и тихо запричитала: 

     - Во-от, ребята, нету больше Яшеньки... Во-от, нету его...

     От этих слов мне стало не по себе. Нестерпимая жалость к этой несчастной женщине, которую  прежде никогда не видел, овладела мною. Даже слезы навернулись.

     Я никогда не был плаксой. Стерпел даже, когда однажды меня, вратаря,  взрослый парень мячом сбил с ног во время игры в футбол. А удар в голову был – ой-ой-ой! Нет, ни слезинки не проронил тогда. И до Яши плакал только однажды,  дочитав до конца повесть «Дети подземелья», когда умерла четырехлетняя  девочка Маруся. Бедная, совсем маленькая, без дома и нормального жилья... и ушла. В тот день я никому из домашних не показывал  своих переживаний. Всплакнул в ванной,  вытер полотенцем лицо и незаметно отправился спать. Раньше обычного.

     Яшину маму было очень жалко.

     Дом Яши меня поразил своей бедностью. В  нашем классе все жили скромно – ни завмагов, ни партийных работников, ни директоров среди наших родителей не водилось. Но вся скудная обстановка жилища Гамазовых просто ошарашила. Мама Яши, поговаривали, «крутилась сутками», на трех работах работала. Да что толку – уборщицам везде мало платят.  Вот и жили они вечно в нужде. Как же Яша себе готовил после школы, что он ел вообще? У Гамазовых была очень бедная обстановка, стоял всего один стол – кухонный. Это на нем Яша делал уроки? Печать обездоленности лежала на двух металлических кроватях, взрослой и детской, стареньких табуретках, шифоньере с занавешенным байковым халатом зеркалом, и видавшем виды телевизоре на колченогой тумбе.

     Гроб стоял на двух табуретках.  Яшу одели в школьную форму, отглаженную, с повязанным пионерским галстуком. В другой одежде я его никогда не видел, только прежде он ходил вечно помятым. Казалось, Яша решил сыграть «Замри, отомри!» Вот он затаил дыхание, прикинулся умершим, чтобы всех напугать. Но в любой момент вскочит из гроба на ноги и возьмется за привычное дело – беситься...

    Никто из одноклассников  не плакал. Мы смотрели на Яшу и молчали. И он, с задранным острым подбородком,  молчал. Похоже, все происходящее не было чудовищным розыгрышем проказника. Яша совсем умер.

     Нас пришло так много, что в маленькой комнатке коммуналки не все поместились. Стояли и в коридоре, и на площадке, перед дверью в квартиру. Соседи, видно, свое уже по Яше отплакали, они нам не мешали, разошлись по своим комнатам. Лишь две женщины оставались сидеть  рядом с Яшиной мамой у гроба. В руках они теребили  влажные от слез   платочки и успокаивали несчастную.

     - Слезами горю не поможешь, Амаля. Видно, так Богу было угодно, - говорила одна.

     А вторая молча поглаживала руку Яшиной мамы.

     Тамара Михайловна сказала слова соболезнования. Нескладно как-то, волнуясь, и замолчала, опустив голову.

     - Вчера так хорошо покушал. Я ему гречку отварила, на молоке. Он любил на молоке... Так с аппетитом поел Яшенька!

     - Да, Амаля, ты хорошо за ним следила, - успокаивала соседка.

     - Все-все поел,  кизиловым компотом  запил. Добавку, правда, не захотел. А ночью его «скорая» увезла... А гречку я на молоке варю. Только на молоке. Как Яшенька любит...

     Я старался не смотреть на несчастную.  И зачем про эту гречку с молоком она заладила?! Словно оправдывалась перед всем классом.

     Между двумя никелированными кроватями  на стене висело еще одно занавешенное зеркало. Над ним – репродукция картины «Незнакомка» художника Крамского (мы по ней не так давно изложение писали).  На телевизоре стоял в рамке портрет Яши с черной ленточкой. Озорной взгляд, нос с горбинкой, стрижка полубокс...

      Он не был моим другом, и вообще не дружил ни с кем. Учился – с двойки на тройку. И вечно устраивал в классе разные выходки, которые приводили порой в ярость даже всегда выдержанную и чересчур добрую Тамару Михайловну.

     Мы все были подавлены и не совсем понимали, что происходит. Все-все-все  готовы были Яше простить. И таскание девчонок за косы, и вечные его обманы, и сорванные им уроки... Все это мелочи, такая ерунда по сравнению с тем, что произошло! Смерть 10-летнего одноклассника, похоже, всех опечалила.

     Нет, не всех.  Был в нашем 4в мальчик, который один не пошел попрощаться с умершим. Он поразил меня на следующий день в школе своим откровением:

     - Ну и ладно, умер и умер.  Он плохой был, двоечник и хулиган, - не моргнув глазом, произнес Витя, мой друг, как мне тогда казалось, и постоянный шахматный партнер.

     Я промолчал. Мало приятного такое слышать. Я еще не знал, что о покойниках плохо не говорят, но понимал, что так нельзя. Мне было просто жалко Яшу Гамазова. Больно было смотреть на одетую во все черное его маму – невероятной худобы женщину с растерянным и отсутствующим взглядом.

     «Во-от, ребята, во-от…  Нету больше Яши… Нету Яши».

     ... А с Витей мне расхотелось дружить. И в шахматы перестал с ним играть.

 

2012 г.

Последний паром

 

      Наш круизный лайнер приближался к Копенгагену, и вдали уже появились очертания  его величественных средневековых башен.  Жена с  детьми спустилась в каюту, чтобы переодеться для выхода в город. Утро выдалось не по-летнему прохладным, и я практически  в одиночестве прогуливался по бесконечной  палубе, любуясь морским пейзажем.  Пассажиры лайнера предпочитали наслаждаться открывающейся панорамой датской столицы со смотровых площадок ресторанов, а самые закаленные, укутавшись в пледы, - с верхней палубы судна.  В запасе оставалось около часа, и я  решил заглянуть в бар, чтобы согреться чашкой чая.

     Там было тепло и многолюдно. Пассажиры оживленно беседовали за столиками,  предвкушая увлекательную экскурсию по городу, где творил великий сказочник Андерсен. У стойки бара я отыскал  одно свободное место между пожилой японской туристкой с фотокамерой и миловидной дамой средних лет  в элегантной шляпке. Заказал чаю и устроился на высоком сиденье.

     - Не люблю корабли и все эти морские путешествия, - произнесла по-русски, не поворачивая головы,  дама в шляпке.

     Решив, что фраза предназначена именно мне, я повернулся к ней вполоборота.  

     - Зачем же вы тогда здесь? Круиз – дело добровольное и развлечение не из дешевых, - слегка улыбнулся в ответ.

     - Сын уговорил, решил сделать мне подарок на юбилей.

     Мы познакомились. Слово за слово, и оказалось, что мир, в самом деле, очень тесен. Карина когда-то жила  в том же городе и на той же улице, что и я в далеком детстве. Нам было о чем поговорить, что вспомнить.

     - Вы тоже застали те страшные дни в Баку?

     - Нет, я уехал сразу после школы. А вы?

     Она замолчала,  достала из сумочки пачку сигарет и зажигалку, закурила. Потом бросила взгляд на часы.

     - Я была там до самого конца… Испила чашу до самого дна, так сказать. Хотите, расскажу, как мы покидали родной город?

     Я молча кивнул головой, предчувствуя полный драматизма рассказ моей новой знакомой. Подобных историй я знал немало…

     - Весь этот кошмар начался 30 ноября 1989 года. Обычный серый  день в Баку поздней осени. На деревьях голо, ни листочка. Во дворе нашего трехэтажного  дома на одной из старых   улочек Завокзальной (район Баку – прим. автора) ни души, даже белья на веревках нет.  Непривычная тишина, немного пугающая.

      Но вот звонит телефон… Надо сказать, что дом у нас хоть и современный, с отдельными квартирами, со всеми удобствами и прочими коммунальными радостями, но телефоны провели далеко  не у всех. Я уже привыкла звать к трубке соседей. И не только из нашего блока. Мне совсем нетрудно. Люди же не виноваты, что у них нет телефона. А вдруг что-то срочное случилось?

      Так вот, звонит телефон, на том конце провода теща соседа Левы, с семьей которого наша семья дружит с момента заселения в этот дом в 1932 году…  Бабушка с дедушкой познакомились и сошлись  с Левиными предками, потом наши родители тесно общались, хлебом-солью делились. Теперь наши семьи дружат. Традиции надо уважать. Да и люди они приветливые, Лева и его жена Гюля. Он армянин, она азербайджанка. Обычное для Баку дело.

     Впрочем, так раньше считалось. Но наступили времена, когда «местные» стали предъявлять свои права на этот многонациональный город, все больше и больше. И все чаще звучали экстремистские  призывы «разобраться» с армянами – выгнать их с работы, не принимать в вузы, и вообще, пусть уезжают из НАШЕГО города. А ведь когда-то Баку считался в стране самым теплым и дружелюбным городом. Национальностью соседа мало кто интересовался. А тут вдруг вспомнили… Народный фронт их научил…

     Голос у Левиной тещи взволнованный, она у себя на Баилово (район Баку – прим. автора) услыхала, что у нас, на Завокзальной, «резня началась». Срочно требует позвать свою дочь Гюлю, которую полтора года назад выдала замуж за Леву. Женщина не скрывает своего волнения. Сама она  наполовину армянка, наполовину еврейка, муж азербайджанец. Вот такой бакинский аджабсандал. И все так запуталось-переплелось...

     Левина теща срочно должна услышать голос дочери и убедиться, что та жива и здорова… «Скорей, Кариночка, скорей!» Кричит мне в трубку на одном дыхании. Воспользовавшись паузой, пока она набирает воздух в легкие для нового потока стенаний, я успеваю ей сказать, чтобы успокоилась, сейчас позову Гюлю к телефону…

     И вот передо мной непростой выбор – оставить 7-месячного ребенка одного и быстро сбегать в другой конец двора за соседкой  или закутать  его в одеяло и взять с собой. Уже смеркается, во двор заглядывают какие-то темные личности, неспокойно на душе. Но Максимка сам решает дилемму, попросившись на горшок. Посадив его, я бегом устремляюсь к соседям.

     Живут они на первом этаже: перед окнами палисадник с тутовым деревом, ухоженные клумбочки, в которых летом цветут пахучие чайные розы. В общем, маленький садик, радующий глаз жильцов всего дома… Забегая в подъезд, боковым зрением я  замечаю беспорядок: растоптанные кустики, перевернутый столик, где вечерами мужчины играют в домино и нарды, и разбросанные по всему садику чьи-то семейные фотографии. Детишки, свадебные фото, школьные, армейские…

     А вот и дверь квартиры Левы и Гюли. Я стараюсь войти спокойно, не напугав их  малышку Кристинку. Вдруг вижу, что дверной косяк словно порублен  топором, и сама дверь помятая, как после осады… Войдя в их прихожую, сталкиваюсь с Гюлей, которая носится по квартире и орет не своим голосом.

     - Ты просто не представляешь! К нам ворвались…  нас всех убьют…  надо срочно убегать… Почему это я, азербайджанка, должна страдать из-за армян! Я этого не вынесу…

     А вот и  Лёва выходит из гостиной. Растерянный, даже испуганный. Пытаясь перекричать Гюлю, говорю Леве, что у телефона ждет теща. Быстрей, быстрей… У меня ребенок дома остался один…

      Лёва, на ходу надев пальто, выбегает во двор. Я еле успеваю за ним.  В нашей парадной сталкиваюсь с Ольгой, соседкой с первого этажа. Глаза у нее заплаканные, говорит заикаясь… У нее муж армянин, за годовалую дочку, которую прижала к груди, беспокоится. Одной ей дома страшно. Все вместе поднимаемся ко мне.

      Из разговора Лёвы с тещей узнаем, что к нему в квартиру, в самом деле, ворвалась толпа еразов («ереванские азербайджанцы» - прим. автора). Лёва где-то раздобыл липовые документы на еврейскую фамилию. Был Левон Погосов – стал Лев Бронштейн. Показал паспорт погромщикам. Правда,  уже после того, как они почти выломали дверь. Главарь повертел «документ» в руках и вернул испуганному Леве с угрозой:

     - Ну, смотри, если обманываешь… Мы все равно вернемся…

     Вику, младшую сестру Лёвы, родные вообще спрятали в подвале дома и теперь страшно ее оттуда выпускать. А она и сама боится выходить, девочке 16 лет, а еразы не особо церемонятся даже со старушками и женщинами, не говоря уже о девушках…

     Выложив всю информацию и получив от тещи ц.у., Лёва уходит, а мы с соседкой Олей и с детьми остаемся одни в тревожном ожидании… И вот тут до меня вдруг доходит весь ужас ситуации: я оставила ребенка одного в незапертой квартире – это раз, мало ли что могло случиться со мной во дворе, когда я ринулась к соседям – это два, да и что теперь дальше будет – это три… Как говорится, испугалась задним числом… 

    Часы показывают  около шести вечера, вот-вот вернется с работы мой муж. Я никогда так сильно его не ждала. Оля тоже ждет своего. Ждем наших спасителей и защитников. За окнами совсем стемнело, но свет в квартире зажигать мы не стали. Из окон, которые выходят на улицу Спандаряна, я  вижу, как с четырех сторон стекается толпа мужчин, вооруженных палками, арматурой, металлическими цепями. Вся эта темная масса агрессивно настроена. Глаза погромщиков шарят по окнам всех домов, расположенных вокруг них, и непонятно, каким будет их следующий шаг…

     Как назло, моему мужу именно в этот день приспичило заехать к своим родителям в военный городок, т.к. он случайно оказался в том районе. Он  мне оттуда позвонил узнать, как дела дома… Захлебываясь от эмоций, я прокричала в трубку о том ужасе, который творится у нас, на Завокзальной,  потребовала, чтоб он срочно ехал домой.

     Соседка Оля уже собирается к себе, и мне становится жутко оттого, что я останусь одна с грудным ребенком. Проходит  еще не менее часа, пока муж возвращается домой, прихватив с собой свою маму…

     О моей свекрови нужно рассказать отдельно. Это женская копия, если можно так сказать, внешности Ельцина. Позже, когда мы обнаружили это сходство, то стали называть ее «Ельцин в юбке». Во всем остальном свекровь была обычной деревенской женщиной из саратовской глубинки. Она спаслась от  послевоенного голода переездом в Баку, где вышла замуж за такого же деревенского паренька из Горьковской области, родила ему четырех сыновей. Мой муж был в семье самым младшим и любимым. Видимо,  этим и объяснялось ее постоянное присутствие в нашей семейной жизни, несмотря на то, что жили мы отдельно, в моей родительской квартире…

     Моя мама к тому времени с братом переехали  в Калужскую область, а мне надо было институт заканчивать. Да и не собиралась я никуда из Баку, все надеялась, что «рассосется»…

      Язык у моей свекрови -  острее бритвы, и резала она этой бритвой налево и направо, не стесняясь в выражениях. Ее языка боялись все – муж, сыновья, соседи, даже офицеры военного училища, где она работала кочегаром… Чего уж говорить обо мне, девочке из семьи потомственных врачей, внучке доктора медицинских наук. 

     На тот момент, когда  муж со своей мамой приехал, толпа на улице уже рассеялась, и свекровь прокурорским тоном объявила меня паникершей.  Даже не пытаясь спорить с ее авторитетным мнением, я молча начинаю накрывать на стол. Захожу на кухню за посудой и непроизвольно  смотрю в окно… И оцепенела…

     В сторону нашего блока направляется толпа парней с железными прутьями и цепями, а с ними вместе наша соседка с третьего этажа, которая жила прямо над нами, старая дева. Ее племянница когда-то была  моей одноклассницей, да и по-соседски мы жили нормально, не конфликтовали… И вдруг я вижу, как эта мымра показывает рукой на наши окна. Головы погромщиков мигом задираются и смотрят прямо на меня…

     Сказать, что я испугалась – это ничего не сказать. Я забыла, как дышать. Бросаюсь  в комнату к сыну,  хватаю его на руки и кричу мужу:

     - Они к нам идут!

     Пока до него доходит, пока он смотрит в окно,  к нам уже колотятся в дверь. Муж крепкого телосложения, не из трусливых. Он выходит навстречу визитерам, закрыв за собой дверь. А я  трясусь от страха, стою за дверью, прижав к груди ребенка и моля Бога о том, чтобы малыш не заплакал и никак не выдал нашего присутствия…

     Разговор, который произошел между ними, я запомнила на всю жизнь:

     - Что вам тут нужно? – спрашивает муж.

     - Нам сказали, тут армяне живут, - отвечает кто-то из еразов.

     - Тут я живу, я разве похож на армянина?

     - Но нам сказали. Пусти в дом, мы посмотрим сами.

     - Кто вам сказал, идите тому в рожу плюньте! Тут живу я и моя мать.

     - А если тут живут армяне? Нам соседка сказала!

      - А если окажется, что тут живут армяне, то придёте завтра и мне в рожу плюнете.

     И вот вроде слышу, как эта толпа разворачивается. Но в этот момент  свекровь выходит из кухни с пачкой соли и пытается открыть дверь и выйти наружу. Я хватаю ее за руку, чтоб остановить. Шепотом говорю, что они уже спускаются. А она мне в ответ:

     - Ты своего на руках держишь, а мой там за тебя морду подставляет!

     Откинув прочь мою руку, она выходит из квартиры, рвет на ходу упаковку этой задубевшей «каменной» соли (видимо, хотела ее бросить  погромщикам в глаза). Я слышу ее мат-перемат, жуткие проклятия.

     - Чтоб вы все ослепли!

      Еразы кубарем скатываются с лестницы. С агрессивной русской мамашей никто связываться не хочет.

     Муж и свекровь возвращаются  в дом и требуют, чтобы я в течение пяти  минут собралась и  поехала с ребенком к  ним в военный городок. Там спокойней будет.

     Но я почему-то решила, что  самое страшное позади. Вот и уперлась:

     – Никуда из своего дома не пойду. Тут всё – мебель, посуда, книги! Тут мой дом, я тут родилась, тут Максимка родился…Надо военному коменданту позвонить, чтоб нам охрану дали…

     Бред несу несусветный, аж самой теперь смешно, какой я была наивной дурочкой…Но меня быстро в чувство приводят -  свекровь произносит  всего несколько слов:

     - Не едешь - и не надо. Сиди тут со своими мебелями, хрусталями и макулатурой. А мы ребенка забираем и уезжаем!

     Мне действительно хватило пяти минут, чтоб расстелить на кровати скатерть, свалить в нее все детские вещи, документы и драгоценности, завязать узлом, одеть ребенка…

     Наутро выяснилось, что у меня от волнения пропало молоко и мне нечем кормить ребенка…

     Началась сумасшедшая жизнь у свекрови, свекра и двух  братьев-алкоголиков, которые постоянно подначивали моего мужа, что он подкаблучник, раз с ними пить не садится… Мне оставалось только молча все это терпеть, т.к. началась сессия, а после нее уже дипломный проект…

     Но сессию  мне сдать так и не удалось.

     На одном из экзаменов в аудиторию вваливаются еразы и прочие активисты НФА (Народный фронт Азербайджана – прим. автора), в руках списки какие-то… Педагог  возмущается, пытается их выставить. А они ему говорят: «В твоей группе сидят Григорян, Тонян и Лазарева. Пусть встанут и выйдут с экзамена, они тут больше не учатся!».

     Мы психанули с девчонками, идем  к проректору жаловаться. Тот вместе с нами возвращается в аудиторию, спрашивает, кто приходил и что за безобразие творится в стенах этого вуза?! А педагог прикидывается ягненком, мол, никто не приходил, ничего не было, пусть спокойно садятся и сдают… Проректор за дверь, а экзаменатор начинает  нас валить по-черному. В итоге мы втроем, естественно, экзамен не сдали. Но жаловаться уже смысла не было…

     1990 год мы встретили в ужасном настроении. Тут не до новогодних праздников. Тревога росла с каждым днем. Ситуация в Баку просто вышла из-под контроля.  Начиная с 13 января, по городу прокатилась волна погромов. На улицу армянам страшно было выходить. Все отсиживались по домам, а при первой возможности уезжали. Но как выехать из города?  Поезда, отправляющиеся из Баку,  мальчишки забрасывали камнями, в аэропорт не доехать, по дороге останавливали, грабили. Творился полный беспредел…

     Свекровь предупредили, что все вокруг знают, что у нее невестка армянка, и это ей даром не пройдет. Отыграются на ней с превеликим удовольствием за ее острый язык…

     Выхода нет, нужно срочно уезжать… К 16 января остается единственный способ бежать из Баку – паром. Но и на него невозможно  попасть… И все-таки нам  с мужем и ребенком чудом удается добраться до   морвокзала. Мы надеялись, что сможем   хоть на чем-то перебраться на тот берег Каспия и попасть в Туркмению, где в Ашхабаде жила мамина родная сестра…

     На пристани яблоку негде упасть, народу больше, чем на первомайской демонстрации в старые добрые времена…Все орут, дети плачут. Царит полный хаос. Бедные солдатики, присланные в Баку для «сдерживания конфликта», выстроились в длинную шеренгу без конца и края, спиной к морю, сплошной стеной, выставив перед собой щиты…

     К пирсу причаливает какое-то суденышко, как я потом узнала, на нем обычно перевозили нефтяников на вахту на Нефтяные Камни… И тут началась страшная давка…

     В толпе мы сталкиваемся с одним из своих друзей-коллег по Военпроекту, где мы с мужем вместе работали. Саша с женой Лилей когда-то  были свидетелями на нашей свадьбе. У него мама была русская, отец – армянин. Жена у светловолосого Саши  такая же белокурая молоканка. Несмотря на это, их дерматиновую дверь в Арменикенде (район Баку – прим. автора) порезали на куски, а на стене в блоке написали углем: «Убирайся, ермяни!». 

     Саша предлагает мне помощь, так как в одной руке у меня  Максимка (в неполные 9 месяцев он уже был тяжеленным для меня, дюймовочки), а в другой  - сумка-термос с кашей для ребенка, пакет с документами и бутылка марочного коньяка (до сих пор гадаю, зачем свекровь ее туда засунула). У мужа в каждой руке  по сумке  с детскими вещами. Больше ничего мы взять не успели, да и не унесли бы на себе… 

     Я отдаю Саше сумку, и в этот момент мы видим, как щиты солдатиков передо мной расходятся в разные стороны и один из них кричит мне: «Быстро проходи, быстро!!!». Я проскакиваю в эту щель, щиты захлопываются, и вновь открываются уже в другом месте этой длинной цепочки из железных касок… Муж остается по ту сторону оцепления… У Саши моя сумка с документами, но его я в толпе уже не вижу. У меня паника,  подбегаю к «своему» солдатику и умоляю его пропустить мужа. Хватаю его за плечо, чтобы он увидел ребенка. Объясняю, что я одна никак не справлюсь. Солдат отодвигается на несколько сантиметров в сторону, муж успевает буквально просочиться в эту щель, которая вновь замуровывается телами военных. 

     Теперь можно подниматься на судно. Надеюсь, что Саша с Лилей и с нашими документами тоже пройдут сквозь кордон. Узенький деревянный трап, длинный и без поручней… С него можно  свалиться в море от любого толчка беженцев, которые видят в этом суденышке свое единственное спасение и берут его приступом! Трап качается под ногами и скрипит, словно жалуясь, что вот-вот не выдержит и просто переломится пополам…

     Не знаю, каким чудом мы успели подняться наверх, но через какое-то время случилось страшное. Трап все-таки переломился, и люди стали падать  в воду – старики, дети, взрослые… Все кричат, плачут… Началась жуткая паника. А команда смуглолицых матросов пальцем не пошевелила, чтоб спасти несчастных. Они стояли на палубе и посмеивались, потом просто растворились. А люди барахтались в холодной воде, с пирса им протягивали руки,  канаты, веревки, старались, в первую очередь, спасти  детей. В тот день утонуло трое – два старика и одна девочка…

     Меня оттеснили от борта вглубь судна, и я еще долго прижимала к себе ребенка, облокотившись на какую-то стенку и уставившись в одну точку… Не знаю, сколько времени прошло, но постепенно народ стал заполнять помещение, как в кинотеатре «Шафаг», последнем временном пристанище бакинских армян. В просторном  салоне стояли пластиковые кресла в несколько рядов, посередине проход. Все эти кресла были привинчены к полу, половина из них была сломана  -  торчали острые обломки жесткого пластика, о которые сразу же порезались два мальчика. Взрослые растеряны, дети плачут… Но потом, когда судно уже отошло от берега на приличное расстояние,  как-то все стало успокаиваться. Стихли громкие крики. Народ начал устраиваться на своих местах. Укутывали пледами и какими-то тряпками детей, укладывали их спать.

     Мужчины  собираются «на перекур»: знакомятся, откуда-то появляются бутылки со  спиртным. И вот уже вокруг одноногих железных столиков, привинченных к полу,  начинается оживленная беседа…

     - Нас сейчас вывезут в открытое море и утопят! – мрачно пророчествует старик в фетровой шляпе.

     - Да нет, не может такого быть! – категорически не соглашается бородатый мужчина.

     - Я тоже так думаю. Подсудное все-таки дело, - поддерживает его толстяк в очках.

     - Подсудное? Какой суд в этой стране! Здесь полное беззаконие. Сегодня армян выгнали, завтра русских погонят, послезавтра евреев… - не успокаивается старик в шляпе.

     После очередной бутылки компания все же приходит к единому мнению: нет, нас не утопят, потому что команда состоит из азербайджанцев, а слинять  с корабля на резиновых лодках  армяне  им не позволят, и не таких ломали!

     Я наблюдаю за этой фантасмагорической мужской дискуссией со своего места. Малыш мирно спит рядом. Укачало его, моего сынулю… Муж  тем временем помогает пожилой женщине с  ребенком-инвалидом. Ее пропустили, а  супруг, как наши Саша и Лиля, не смог пройти через оцепление.

     Наступает время ночного кормления, а у меня ни каши, ни соски, ни бутылочки. Но, видимо, в тот день мой ангел-хранитель не оставлял меня ни на минуту. Я просто пошла… «по рядам». У одной мамочки разжилась сухой смесью, другая дала соску, порожнюю бутылку водки подобрала под одноногим столиком. Оставалось найти кипяток… Тут уж подключился муж, пошел к команде, вспомнив, что знает азербайджанский язык почти  в совершенстве. Но кипятка так не получил. Потому что жена армянка. Вот если бы он отрекся и пообещал бросить меня и вернуться в Баку, жениться на азербайджанке, тогда моряки дали бы ему кипятка... А так – извини.

     Вынуждена набирать теплую воду из какого-то ржавого крана, расположенного так низко над раковиной, что ладонь еле влезет, не то что порожняя бутылка. Вот так ладонью я и «нацедила» воду, насыпала смесь – все на глаз, взболтала, надела соску и… У соски дырка оказалась, как для рисовой каши. Как же ребенка молоком кормить? Он же захлебнется! У меня от отчаяния просто опускаются руки… В ту ночь мой сынок научился пить из бутылки без соски. Прошел боевое крещение, так сказать. Это его новое умение впоследствии не раз выручало во время нашей кочевой жизни еще несколько месяцев.

     Наконец,  кошмарная январская  ночь подошла к концу, а с ней закончился этот жуткий рейс по зимнему Каспию. Под утро началась болтанка, а с ней и паника, обмороки -  морская болезнь массово поразила   большинство пассажиров… 

     Но вот  и Красноводск. Мы выходим на пристань. Я поражаюсь огромному количеству встречающих – милиция, «скорая помощь», представители горисполкома,  местное телевидение… И все спрашивают: ну как вы добрались? вам что-то нужно? вас не обижали в дороге?

     Ясное дело, никто из беженцев не ожидал такого теплого приема. По всей пристани и в здании местного морвокзала  организованы места для отдыха, бесплатное питание, комнаты матери и ребенка. Тут же стали составлять какие-то списки. Почти всех сразу разместили, накормили, детям организовали игровую комнату. Сердобольные местные жители приносили продукты, вещи.

     Все проявляют такое сочувствие и заботу, что нам становится неловко. Благодарим жителей этого славного туркменского города. Я впервые сталкиваюсь с таким участием посторонних людей в моей судьбе, приятно удивлена. Впервые появляется чувство защищенности, которое исчезло за последние два месяца в Баку. Молодые милиционеры говорят нам, что недавно они вот так же провожали - в обратную сторону -  турок-месхетинцев, которых изгнали из Узбекистана…

     Приходят какие-то люди и  предлагают бесплатно  перелет в Армению или поездку на поезде до Москвы. Многие тут же воспользовались этими предложениями. А мы не можем никуда двинуться, так как  наши документы остались в Баку у Саши, и где он, что с ним -  мы не знаем…

     Через «сарафанное радио» приходит информация, что кроме как морем из Баку никто никак не выберется. И нам остается только ждать у моря погоды в прямом и переносном смысле, надеясь, что Саша приедет сам и привезет нашу сумку.

     Мы дождались его на четвертый день, 20 января, последним паромом. И был он не только с женой Лилей, но и со своим отцом. За эти дни перед моими глазами прошло почти все армянское население Баку, остававшееся в городе… На берег сходили мои соседи, учителя, одноклассники, просто знакомые и незнакомые люди, которые разделили нашу скорбную судьбу. С  каждым следующим рейсом  внешний вид изгнанных из Баку был все плачевней… Создавалось впечатление (которое потом подтвердилось), что людей просто вытаскивали из дома в чем были и грузили на паром. Некоторым повезло, и они сами добирались до морвокзала. Других  сначала грузили в автобусы, привозили в кинотеатр «Шафаг», где обирали до нитки. У несчастных отнимали деньги и драгоценности, а потом запихивали обратно в автобусы, которые потом загоняли на паром…  На этих людей нельзя было смотреть без слез!

     Среди прибывших одним из рейсов паромной переправы я узнала дядю Акопа, бессменного хозяина знаменитой будки, где продавалась вкусная газированная вода и куда  захаживали люди с разных уголков города, и его жену, тетю Варю. Они оба были в домашних тапочках, на нем - домашние брюки, рубашка и жакет, а на ней - байковый халат, который был покрыт серым пуховым платком. И все. Ни теплой одежды, ни вещей. Они шли, прижавшись друг к дружке, шаркающей походкой, медленно переставляя ноги, опустив глаза в землю. А я смотрела на них и плакала. Они должны были пройти мимо оцепления из милиционеров, и только после этого я смогла кинуться к ним навстречу, взять под руку тетю Варю и отвести их в сторону комнаты матери  и ребенка. Так как я там находилась уже пару дней и успела познакомиться со всеми служащими, то проблем  с их размещением именно в этой комнате, самой удобной и теплой, не возникло.

     Стариков  согрели, накормили, напоили чаем. Но сами они вели себя отрешенно, не ориентируясь в окружающей действительности. Куда их привезли, зачем привезли? Они так и смотрели отстраненно, не замечая никого. Даже не разговаривали друг с другом, но и не расцепляли рук.  С трудом мне удалось их разговорить, когда они немного отошли от шока. Выяснилось, что у них есть родственники в Армении, что документы у них с собой – дядя Акоп трясущимися руками долго пытался достать их паспорта из нагрудного кармана рубашки. Я нашла тех, кто занимался отправкой людей в Ереван, и проводила их до автобуса. Они поднимались по ступенькам, все так же не расцепляя рук, и мне показалось, что они до конца так и не осознавали, что произошло и что  с ними будет дальше. Они просто смирились с чем-то неизбежным.

     К сожалению, больше о судьбе дяди Акопа и тети Вари я ничего не слышала. Знаю только, что они благополучно добрались до Армении, их там видели наши бакинцы. А у меня перед глазами так и стоит картина, как эти пожилые люди идут от трапа ко мне навстречу, ничего не видя вокруг, с опущенными головами и под ручку…

     Наконец, все то же «сарафанное радио» разнесло весть, что должен подойти последний паром из Баку. Мы все столпились у пирса, пока нас не вывели за ограждения. Порядок там соблюдался железный. Нам хоть и вежливо, но твердо указывали, куда идти нельзя ни при каких обстоятельствах. 

     Саша, весельчак и балагур в обычной жизни, не изменил себе и в этих трагических обстоятельствах. Увидев меня, он заорал прямо с трапа  на всю округу:

     - Ахчи, Карина, хорошо, что ты здесь! Я что, с твоим термосом всю жизнь на пароходе кататься должен?!

     О том, что там были еще и документы, он, по его словам, узнал случайно, когда полез за коньяком:

     - За коньяк не беспокойся, мы с отцом его выпили, очень вкусный был! За это получи обратно свою сумку! Кстати, ты в курсе, что там ваши документы?!

     Объяснять Саше, что только ради этих документов мы его тут дожидаемся уже четвертый день, я попросила мужа. А сама  первым делом пошла отмывать термос от прокисшей каши.  Пора было Максимку кормить…

     В этот же день мы все вместе приняли решение ехать поездом до Москвы, а там видно будет. Но так как поезд шел через Ашхабад, мы с мужем решили выйти, чтобы заехать к моей тете, привести себя и ребенка в порядок, передохнуть недельку, связаться с моей мамой и решить, что нам дальше делать. Так и поступили.

Через много лет я нашла Сашу. Они с Лилей и родителями благополучно живут в Великом Новгороде. Мы до сих пор общаемся и вспоминаем, как Саша продешевил, вернув мне документы всего лишь  за бутылку коньяка…

 

2016 г.

 

Белый лебедь на пруду

 

     Саше Вартаняну

 

     Мой старинный друг живет в Монреале. Филолог-полиглот, большая умница, владеет дюжиной языков, но английский – основной, кормилец. Преподавал его некоторое время в европейских университетах. Однако в Канаде своих профессоров избыток. Вот и приходится моему другу подрабатывать телефонным переводчиком.

     В Северной Америке все еще хватает приезжих, плохо знающих английский. А тут, представьте,  звонок из серьезного учреждения – банка, страховой компании, больницы или полиции, откуда звонят по серьезным вопросам. И эмигрант должен четко понимать, что от него хотят.  Переводчик нужен позарез и срочно…

     - И как наши  ведут разговор? -  интересуюсь у друга.

     - По-разному. В основном благодарят, я же помогаю им. Но попадаются и маргиналы. Говорят на повышенных тонах, перебивают, грубят, на мат переходят… И совсем плохо, когда мой телефонный собеседник пьян. Рассказать один недавний случай?

     - Давай…

     Звонит диспетчер, соединяет с Лондоном. Полицейский на линии.

     - Добрый день, сэр!

     - Добрый день.

     -  В супермаркете задержали одного «русского». Хотел украсть бутылку дорогого виски. Скажите ему, что он арестован за попытку совершения кражи. Передаю ему трубку.

     - ОК! Здравствуйте, - обращается уже по-русски переводчик.

     - Ты кто? – в трубке звучит хриплый и слегка помятый голос мужчины неопределенного возраста. Контраст с четким и невозмутимым голосом британского бобби очевиден.

     - Я переводчик.

     - И чо?

     - Говорят, что вы выпили и захотели украсть бутылку спиртного.

     - А пошли они на хер!

     Ну все, переводить пьяного человека – дело не только неблагодарное, но и пустое.

     - Понимаете, они вас обвиняют в краже, могут посадить.

     - Я сам могу посадить кого угодно! Пугать меня собрался… А ты кто?

     - Переводчик.

     - Откуда я знаю, что ты переводчик?! Может, ты шпион, информацию обо мне собираешь.

     - Послушайте, у вас могут быть большие проблемы.

     - Не парься, парень, - задержанный за океаном в супермаркете внезарно расслабился. -  Давай лучше споем… Вот эту, мою любимую… «Ах, белый лебедь на пруду…»

     Трубку берет полицейский:

     - Вы сказали, почему он задержан?

     - Сказал.

     - А что он ответил?

     - Мне кажется, сэр, он не совсем понимает что происходит. Он… не сильно трезв.

     - Мне показалось, что он поет.

     - Нет, сэр, вам показалось…

     - Узнайте, сэр, как его зовут и не нужен ли ему адвокат.

     Мой друг перевел.

     - Как зовут… Как зовут… Не помню, братан. Убей не помню. Я не придуриваюсь, зуб даю.

     - Адвокат вам понадобится?

     - Какой адвокат! Я свои права знаю. Я себя сам защитить смогу.

     Перевел.

     - Вы ему скажите, он точно отказывается от защиты? А может, пригласить представителя посольства? Из какой страны вообще  этот «русский»?

     Перевел.

     - Какое посольство, что он несет, мент поганый!

      Даже у выдержанного лондонского полисмена, видимо, терпение лопнуло. Пьяного бедолагу увезли.

     «Ах, белый лебедь на пруду…»

 

2016 г.

 

Попутчик

 

   

     Наш видавший виды микроавтобус «Форд» напоминал маршрутку,  арендованную переселенцами. На крыше громоздились перевязанные чемоданы, сумки, тюки постельного белья и обмотанные скотчем баулы, а салон был заполнен женщинами и детьми. В горах детишек стало подташнивать, и водителю время от времени приходилось останавливать автобус.

     Я в одиночестве расположился на заднем сиденье. В Горисе в салон вошел новый пассажир, который устроился рядом со мной.

     - Русский? - кивнул он мне.

     - Наполовину. А что?

     - Нет, ничего. На местного просто не похож. Метис, значит…

     Надо сказать, сам он тоже на здешнего жителя мало походил. Худой, с ввалившимися щеками, небритый, слегка за 60, а может, и больше. На его голове была забавная бейсболка, из-под которой торчали длинные волосы. Клетчатая рубашка была заправлена в джинсы. Этакий вечный юноша.

     - Пить будешь? - он протянул мне банку пива, единственный предмет, который был при нем.

     Отказываться как-то неудобно, к тому же в автобусе было жарко. Он потянул за кольцо «Туборга». Банка с шипением открылась.

     - На, пей.

     - Спасибо.

     Я сделал пару глотков и спросил:

     - А почему ты без вещей?

     - А зачем мне вещи? Я тут рядом живу, в Лачине. Сейчас по-нашему Бердзор называется.

     Узнав, что мы земляки («Ара, я так сразу понял, что бакинец! Мамой клянусь!»), и не скрывая своего возникшего сразу расположения ко мне, Сашик, так звали моего нового знакомца, принялся обстоятельно излагать свою биографию.

У него оказалось пять официальных жен. Хотел спросить, зачем он каждый раз расписывался, но передумал. Сашик серьезно относился к институту семьи и никаких гражданских браков не признавал. Ну а не везло, разводился - так с кем не бывает!

     Три жены разных национальностей - русская, горская еврейка и лезгинка - остались у него после «событий» в Баку. Четвертый брак он зарегистрировал в Ереване, уже после того, как вынужден был бежать из родного города. В столице Армении снова что-то не заладилось с семейной жизнью. И вот судьба забросила Сашика после двух столиц некогда братских, а ныне враждующих республик, в маленький городишко, в котором прежде обитали в основном курды.

     Лачинский перевал был узким коридором, еще не так давно - «дорогой жизни», соединявшей Армению с Нагорным Карабахом. Во время войны здесь шли упорные бои. Курды покинули свои дома, потом, впрочем, стали туда возвращаться, зная, что армяне к ним относятся благосклонно. Особенно к езидам, их христианским соплеменникам.

     Из рассказа Сашика я понял, что жизнь в Бердзоре тихая и провинциальная. К восьми вечера городок засыпает, одни собаки лают на улицах. Не разрушенные войной дома заселили сразу. Потом появились хозяева и пострадавших от артобстрелов жилищ. Армяне народ мастеровой, быстро восстановили город, благо совсем небольшой. Почти каждый бердзорец обзавелся спутниковой тарелкой.

     - Этот Иран… Ты не представляешь, что за чушь они показывают! Целый день мулла лекции читает по телику. Кому это надо! Помнишь, как раньше было? Персы при шахе с Америкой дружили, с Европой дружили... Весь Баку слушал по радио Тегеран, рок-музыку крутили. А сейчас один аман-аман (восточная музыка - прим. автора) крутят, - Сашик улыбнулся своим беззубым ртом.

     - А ты, тезка, где в Баку жил?

     Сашик начал рассказывать про свой двор на Монтино, как они, монтинские пацаны, «за чувихами ухаживали и чушек гоняли».

     - А теперь, видишь, что случилось. Чушки нам пинок под зад дали. Это, мамой клянусь, они нам так отомстили. Ведь ты сам знаешь, как мы над чушками издевались. В Баку на их языке вообще никто не хотел говорить, все по-русски. Даже городские ребята-азербайджанцы своих чушек не любили. А сейчас там одно чушкарье живет. Засрали наш Баку!

     - А что ты в Горисе сейчас делал?

     - К теще ездил. Ей 92 года, Арусяк, жена моя, просит, езжай к маме, посмотри, как она. Как будто я сам не знаю, что надо к маме поехать! Старая совсем теща.

     Мужчина ответственный и серьезный, Сашик совершал эти поездки из Бердзора в Горис и обратно с завидной регулярностью, буквально через день. Долгожительница-теща находилась под присмотром внуков, с которыми жила. Но разве на эту молодежь можно положиться! В любой момент она могла представиться. И надо застать момент, пока труп не остыл. Иначе сгорбленную от тяжелой жизни и прожитых лет старушку невозможно будет в гроб положить.

     - Нет, я тебе дело говорю, не улыбайся! У моего кавора (крестный - прим. автора) сестра так умерла. Скрючилась, в гроб ее не могли уложить. Пришлось кости бедной мертвой женщины ломать… Я тогда слово дал Арусяк, что буду ездить туда постоянно, пока не похороним ее мать. Труп не должен остыть, запомни!

     Мой попутчик умолк, задумавшись о чем-то о своем.

 

2008 г.