Последний перевал

Посадил Ермаков свою «пятерку нападения» в самолет и взял курс на город Нерчинск. Поплыли под крылом леса и поля, сверкнула на солнце знакомая Шилка. А вот и родная Ольховка прижалась к речному берегу. Приземлился самолет за околицей, и подались ребята в деревню. На счастье, утро выдалось такое распрекрасное, что словами высказать невозможно. Дух захватывает от несказанной красоты. Шилка вроде к венцу разрядилась — от солнца захлебывается. С берегов к ней зеленые ракиты склонились, белые березы прихорошились, из-за оранжевых кленов красные гроздья рябины проступают. Вдоль берега огородные плетни тянутся. На них глиняные кринки сушатся, тыквенные плети лопушатся. А в огородах чего только нет: горох зелеными копнами поднялся, за пузатыми капустными кочанами огненные маки цветут, подсолнухи, в солнечных венчиках, улыбаются. Красотища, да и только!

И так захотелось Ивану снять сапоги да пробежать, как бывало, по мокрой траве босиком! Только некогда сейчас разуваться: вон уже белеет ставнями родной дом, зеленеют на заборе плети хмеля. Над оградой плывет синий дымок. Под ветлой, у маленькой, сложенной из старых кирпичей печки, стоит мать в белом в крапинку платке нестарой серенькой кофточке.

— Мама! — крикнул Иван и бросился к ней.

Мать протянула к нему руки. Из-под крыльца выскочил разъяренный Шарик. Иван подбежал к матери, обхватил ее огромными ручищами. На шум выбежала на крыльцо сестренка Феня.

— Ванюшка! Братец! — взвизгнула она и вручила Ивану красные маки.

Обняв мать и сестренку, Иван глянул на крыльцо. Мать сразу поняла этот взгляд, невесело сказала:

— Нету, нету. Написал, а сам глаз не кажет. Видно, стыдно их казать, аспиду окаянному.

Посмотрел Иван матери в лицо и увидел, что она стала совсем дряхлой старухой. Волосы вроде золой присыпаны. На исхудавшем лице появились, глубокие морщины. Добрые глаза совсем выцвели и ушли куда-то вглубь.

Иван представил своих друзей.

— Наливай, маманя, щей — я привел товарищей!

— Милости просим, дорогие сынки, — поклонилась мать.

А сынки окружили плотным кольцом Фенечку, хотят взять ее в плен. Ахмет и Терехин подхватили ее с двух сторон под руки. Шилобреев беспрестанно накручивает усы, звенит наградами. А Сулико подошел сзади и нежно нашептывает ей что-то про любовь или про сады, которые он разведет на берегу Шилки.

Но Фенечка смотрит на ухажеров свысока.

— Опоздали вы, мальчики, — говорит она им. — Полюбила я пограничника Карацупу — кавалера ордена Славы всех трех степеней.

Ермаков чуть не прыснул от смеха. Ну, дела! Без дуэли тут, видно, не обойдется.

Мать заспешила в огород копать свежую картошку. С нею пошел Сулико и сразу начал рассказывать что-то про сады. Феня побежала за огурцами и помидорами. Ахмет галантно вызвался оказать ей посильную помощь. Терехин тоже потопал за ними, приглаживая на ходу льняную челку.

Не успел Ермаков оглядеть заросшую бурьяном ограду, как щелкнула щеколда и у калитки появилась Любка. Она была в белом свадебном платье. На голове алел пышный венок из марьиных кореньев, а на ногах поблескивали на солнце золоченые башмачки, какие бывают только в сказках.

— Как хорошо, что ты приехал! — воскликнула она. — Отец меня уверял, что ты, как сын бегляка, ни за что не вернешься в Ольховку. Велит выходить замуж за Женю.

— И ты выходишь за него? — с тревогой спросил Иван.

— Я шесть лет ждала тебя, как обещала. Помнишь?

— Но зачем же ты надела свадебное платье?

— Это платье для тебя. А вот цветы, марьины коренья, — я насобирала их на наших курганах, — сказала Люба и подала ему букет цветов.

Ивану хотелось высказать ей все нежные, ласковые слова, которые накопились у него за эти шесть лет, но как же их скажешь, когда рядом стоит Шилобреев, а в калитку уже ломятся с полдесятка Фениных подружек да стайка ольховских ребятишек, невесть откуда прознавших о его приезде. Вместо нежных слов Иван сказал:

— Приглашаю на пиршество по случаю прибытия высоких гостей, и, безусловно, с родителем. Как он, Степан Игнатьевич, себя чувствует?

— Я же тебе писала: ногу волочит. Совсем плохой стал.

Мамка и Сулико принесли ведро картошки, а Феня в сопровождении двух телохранителей явилась с ведром свежих огурцов и помидоров.

— Закуска-то, ребята, царская. Это же пища богов! — не удержался Иван, глянув на свежие с пупырышками огурцы и рдеющие на солнце свежие помидоры. — Прошу всех к столу!

Иван повел Любу в дом. С невыразимым трепетом он оглядывал знакомые с детства стены. Все тут было ему знакомо, все — до последнего сучка в дверном косяке и до самой маленькой трещинки на полатях. Та же семилинейная лампа, тот же рукомойник чайником над тазом, те же петухи на рушнике, повешенном на зеркало. В прихожей огромная печка с голубчиком, где всегда привязывали теленка. Печка вроде бы даже расширилась — сидит, как толстая баба в белой шали, и в окошко на Шилку поглядывает.