Последний поединок

Алексей поставил у печки таз, положил на табурет мыло, мочалку, полотенце. Он заранее приготовил большой жестяный бак воды, и Николай подумал, что, значит, Алеша верил в его возвращение. Он представил, как ждал его друг, сидя у печки и пошевеливая дрова, прислушиваясь к каждому шороху за окном.

— А знаешь, Алеша, — спросил он неожиданно для себя, — о чем я в лагере частенько думал? Бывают же такие навязчивые мысли… Вот и теперь, когда шел к тебе, все время сцена вставала у меня перед глазами. Не удивляйся, да, театральная сцена! В начале июня, перед самой войной, пьесу одну смотрел я в театре. Немецкие фашисты в ней показаны — все как на подбор законченные дураки. Обмануть их — самое простое дело. И русского языка не знают, и глупости творят на каждом шагу.

— Положим, не так-то просто их обмануть.

— Вот именно! — подхватил Русевич. — Окажись они сплошь дураками, и воевать-то с ними было бы легко. А ведь есть среди них и такие, что видят тебя насквозь, мысли угадывают, канальи, и даже сами подсказывают ответ… Случается, слово в слово подскажут именно так, как ты собирался ответить на его вопрос. Но в этом подсказанном ответе будто капкан тебя подстерегает… Внимание: берегись! Прямо скажу: умные среди них есть, но ум этот словно бы ядом отравленный — хитрый, подлый и злой. Пьесе я аплодировал когда-то, автора на сцену вызывал. А теперь сказал бы ему откровенно: «Нет, братец, глупость ты написал. В тысячу раз он опасней — враг, чем ты его нам показывал! Видели мы фрица во всей его прелести и опыт свой печальный должны хорошенько учесть». Расскажи мне про Таню, — вдруг переменил тему разговора Русевич, — как же она решилась на такой риск? И Григорий не возражал?

Алексей порывисто вздохнул, загремел большой эмалированной кружкой.

— Ну, ладно… Важно, что все благополучно обошлось. А теперь все страхи долой, с лагерной грязью смоем их, Коля!..

Николай с наслаждением подставил голову под теплую струю воды.

— Какое счастье! Мне бы теперь целые сутки под душем стоять… Таня вернется и не узнает бывшего арестанта. Да, кстати, Алеша, почему ты ни слова о ней не спросил?

— Если ты вернулся, значит все в порядке. На обратном пути она еще к Митричу должна зайти. Помнишь старого машиниста — соседа?

— Конечно помню. Что же он — покинул голубей?

— Покинул? — переспросил Климко. — В городе все голуби уничтожены. За содержание голубей — расстрел! Бросил наш Митрич свой домишко и к сыну, на Шулявку, перебрался. Таня их навещает. По секрету скажу тебе, Николай: это они обещали Тане паспорт.

— Вот тебе и Митрич! — удивился Николай. — А посмотришь, вроде бы и воды не замутит!

— Он такой и есть.

— Но все же рискует?

— В наши дни каждый рискует, — сказал Алексей. — Выйти на улицу — риск. Хлеба кусок добыть — тоже риск, и не малый. Дома сидеть и никуда не показываться, обязательно полицаи заподозрят — и значит опять риск. Правда, Таня говорит: двум смертям не бывать… Ты думаешь, я ее в лагерь послал? Нет, роль моя в этом деле самая скромная. Без единого слова роль…

Русевич засмеялся.

— Знаю, ты любишь тень…

Климко вдруг заговорил взволнованно:

— Клянусь, у меня она разрешения не спрашивала. Просто сказала утром: пойду, попытаюсь выручить Николая. Мать ахнула и по комнате заметалась: «Прикажи ей, Гриша, дома сидеть! Сделают заложницей — верная смерть…» А Таня — я в первый раз такой ее видел — выпрямилась, головой тряхнула, смотрит мужу, будто чужому в глаза: «Там Лешин друг в лагере мучается… Ну, прикажи». Он не сказал ей ни слова. Я понял, что тоже должен промолчать.

Он перевел дыхание и спросил очень тихо:

— Знаешь, почему?

— Нет, не знаю…

— Я это и сам не сразу понял. Она боялась, что, если случится плохое… ну, если арестуют ее… чтобы я потом виной своей не терзался. Вот, чего она боялась!

— Все-таки женщины, Алеша, — заметил Русевич, — меньше, пожалуй, теряются в трудную минуту, чем наш брат…

— Вот это точно! — воскликнул Алексей. — У них вроде бы правило имеется: беда, мол, бедой, а заботы — заботами. И заметь, каждому дело она нашла: мать к Митричу отослала, насчет паспорта потолковать, меня воду заставила приготовить. Я эту воду грею, брат, с самого утра. Не прикажи она, сам бы и не подумал — бегал бы по квартире, сорочку рвал на груди… И еще об одном деле она позаботилась. Но об этом сейчас не скажу…

Николай выпрямился:

— Важное?

Климко улыбнулся, ясные глаза его блестели, смешливые морщинки затаились у переносья.

— Важное, конечно.

— Ну что ты, Алеша? Какой же секрет от меня?

— Пока не помоешься, не побреешься, я — ни слова. Это такое дело, что ты сразу про мыло и про мочалку позабудешь…

— Неужели не скажешь?

— Верь честному слову, потерпи.

Пока Русевич переодевался в свежее белье, брился, подравнивал ножницами виски, Алексей приводил в порядок комнату: вынес грязную воду, простирал полотенце, сунул в печь всю рвань, сброшенную Николаем, подмел полы. Затем он разыскал флакон с одеколоном «Сирень», и Николай с наслаждением растер по лицу несколько душистых капель.