Последний поезд на Ки-Уэст

Это звучит как само собой разумеющееся, но ведь на деле все не так просто. Мир возлагает на нас надежды — нужно с достоинством нести свое бремя и исполнять свою роль, и если ты не оправдываешь этих ожиданий, проще списать тебя со счетов, чем изменить представления о мире.

Мы — это то, что мы делаем для других, наши взаимоотношения, и то, что мы способны предложить. Замужняя женщина под большей защитой, чем одинокая, у хорошенькой — больше шансов, чем у заурядной. Солдат, вернувшийся домой победителем — герой, а сломленный на войне предается забвению.

Чем дальше от Ки-Уэст, тем дорога становится все более ухабистой, а места — все пустыннее. Я очень давно не уезжала так далеко на север, это совсем другой мир. Вроде бы не такое большое пространство, а кажется, что можно целыми днями не встретить ни души.

— Спасибо, что помогаете мне, несмотря ни на что, — говорю я. — А странно, что мы с вами оказались вот так вместе. Из всех клиентов вы всегда были для меня загадкой. Обычно, садясь за твой столик, люди рассказывают о себе больше, чем нужно. Но с вами было совсем иначе.

— Раньше я не был таким молчаливым. Но когда разучиваешься болтать о пустяках, начинаются проблемы. Тебя спрашивают, как поживаешь, но на самом деле никому это не интересно — ответ нужен лишь для того, чтобы со спокойной душой заниматься собственными делами.

Я никогда не думала об этом под таким углом, но он прав. Есть формулы вежливости, обычные вопросы, которые часто задаешь на протяжении дня, но это делается больше всего по привычке. Так принято. Это порядок, при котором все чувствуют себя комфортнее, и ответы такие же механические, как и вопросы. Сценарий, который мы знаем назубок.

— Так казалось проще, чем делать вид, будто я кто-то другой, и изливать свою душу, — добавляет Джон.

— Всем нам время от времени требуется помощь, — повторяю я его слова, сказанные ранее. — В этом нет ничего постыдного.

— Вам прежде не предлагали сбежать?

— Все не так просто. — Я кручу на пальце оловянное колечко, все еще не решаясь снять его. Несмотря на то что физически я уезжаю все дальше и дальше, кажется, что я всегда буду связана с Томом.

— Вы когда-нибудь задумывались о том, чтобы жить в другом месте? — спрашивает меня Джон.

— Раньше все время думала об этом. Отчасти это и привлекло меня в Томе. Мы выходили на лодке в море, мечтали о том, как отправимся в плаванье, доберемся до Багам или до Кубы, увидим мир.

— И что потом?

— А потом вмешалась жизнь. Вам нравится работать на строительстве шоссе? — спрашиваю я, желая уйти от темы моих несбывшихся желаний.

— Да. Работа тяжелая, но под конец дня, когда голова касается подушки, почти никаких мыслей не остается.

— Наверное, тяжело было идти на войну.

— Идти на войну было легко — к этому готовят. Самое трудное было возвращаться. Когда мы уходили на фронт, в голове было полным-полно идей о том, как все будет, как ты себя проявишь, как пожертвуешь собой во имя чего-то более важного. Но что бы ты там себе ни придумал, война — совершенно другое. Однако в ней по крайней мере есть цель, задача. Ты стоишь плечом к плечу с людьми из самых разных слоев общества, и все вы связаны странной, но крепкой нитью. А потом все вдруг заканчивается.

Я беру его за руку. От моего прикосновения он вздрагивает — трудно сказать, кого из нас двоих больше удивляет это движение, — потом он выдыхает, его тело ощутимо содрогается, затем замирает на мгновение.

Не могу припомнить, когда в последний раз я прикасалась к другому мужчине, не к Тому, но боль, которую испытывает Джон, мне слишком хорошо знакома, и желание утешить было инстинктивным порывом.

Но ведь больше всего нам нужно, чтобы нас воспринимали такими, какие мы есть, чувствовали, когда нам больно, и проявляли участие.

Я быстро пожимаю его руку и отпускаю ее.

Как давно я живу без друзей.

— Как запястье — болит? — спрашивает он.

— Как вы…

— Вы старались не нагружать эту руку, когда носили поднос в ресторане. А по ранним синякам можно понять, что он жестоко обращается с вами.

— Он не всегда такой.

— Это вообще недопустимо.

Я цепляюсь за эту мысль и представляю себя живущей в мире таких отрадных абсолютных истин. Но мгновение оказывается мимолетным — его сдувает порыв ветра, ворвавшегося в открытое окно автомобиля.

* * *

К парому мы прибываем вовремя. Джон паркует машину, обходит ее сзади и открывает дверь для меня. Я морщусь, пытаясь приподняться, — большой живот тянет меня назад.

— Вы в порядке? — спрашивает Джон.

— Сейчас, одну минуту.

Я делаю глубокий вдох и рывком поднимаюсь с кресла. Джон берет меня под локоть — поддерживает, чтобы я могла встать на ноги, стараясь не касаться синяков, оставленных Томом на моей левой руке.

— Вы на паром? — слышится голос.

— Да, — отвечает Джон.

— Очень вовремя. Шторм надвигается. Это последний рейс. Вам лучше поторопиться.

Я спешу изо всех сил, насколько позволяет мое положение; Джон придерживает меня за поясницу — направляет и страхует.

Когда мы поднимаемся на судно, где уже стоит автомобиль, меня начинает мутить — море очень неспокойное.