Последний полет «Ангела»

Фотограф суетится, сонная одурь, навеянная летним днем и этим идиотом в полицейском мундире, слетела. Танцюра поднимает винтовку, девочка закрывает глаза ручками, кукла падает, она ее хочет поднять, но боится отнять руки, потому что увидит ствол винтовки.

— Не так, — кричит фотограф. Оказывается, солнце должно светить с другой стороны, иначе снимок не получится. Танцюра пересаживает девочку и снова поднимает винтовку-Алексей видел этот снимок в материалах судебного процесса. Там же был и второй — девочка лежит возле колодца в крови, рядом с нею кукла, у которой на фарфоровом лобике тоже аккуратная дырочка.

На том снимке Танцюра выглядел невысоким, коренастым, словно пень на ровном месте. И вот он сидит перед ним, прошло сорок лет, поседел, еще больше укоротился, тихий, смирненький, хоть икону с него пиши. Но икона не получится, глазки подводят — злые, острые, в них — ненависть.

После отбытия первого срока, укороченного амнистиями, он поселился в новых местах, обзавелся семьей. Дети не только ничего не знали о его прошлом, но гордились им — на видном месте в горнице была фотография: Танцюра в солдатской форме, сержантские нашивки на погонах, медали на груди, пилотка со звездочкой лихо сдвинута на бровь.

Минуло сорок лет, и прошлое обрушилось на него тяжестью всех совершенных им преступлений. А он считал, что с прошлым покончено навсегда, мертвые молчат. Но… Случайная встреча с одной из уцелевших жертв, тяжелейшая работа многих людей по установлению истины — ждет теперь его новый приговор.

Нет, прошлое не проходит бесследно, оно навсегда остается с человеком, это только кажется, что от него можно откупиться, отказаться, отделаться. Невозможно это.

И прошлое нельзя расстрелять, как расстреливал Танцюра и ему подобные сотни людей, как убил он и Ганку — ведь она видела и запомнила то, что видела. Ганку он отвел к речному обрыву, выстрелил из пистолета в затылок, а труп столкнул в речку — пусть унесет течение подальше отсюда, концы в воду.

— Спрашивайте, гражданин начальник, — проговорил Танцюра, — чем смогу — помогу правосудию.

Алексей удивился: надо же, такое самообладание и такая наглость. Вот уж воистину горбатого могила исправит.

— Вы показали, что участвовали в уничтожении жителей села Адабаши.

— Нет-нет, — замахал руками Танцюра, — я не стрелял. Тогда меня назначили в оцепление.

— Расскажите подробнее, как все это было.

— Так я уже рассказывал все другому следователю, который мое дело вел. Но если интересуетесь… Значит, собрали нас, полицейских, из разных сел и местечек, на центральную усадьбу совхоза «Заря». Богатый был до войны совхоз, даже электричество в дома провели. Ночь мы переночевали там, а утром нас построил Ангел и муштровал. Потом мы приехали на грузовиках в Адабаши. Согнали всех людей и повели. Меня назначили в оцепление, чтобы, значит, никто не выскользнул. Был и такой приказ: если кто-то будет приближаться, случайный человек или партизан какой — тоже стрелять.

— Вас где поставили? — спросил Алексей.

— А на пригорке таком. Мне оттуда хорошо все было видно, как на ладони. Жара еще в тот день стояла, после дождей, значит.

— Вы помните, как все происходило?

— Разве такое забудешь?

И Танцюра начал обстоятельно рассказывать, как его и два десятка других полицейских заранее привезли на машине к месту расстрела, а другие полицейские гнали колонну людей. Командовал старший полицейский Демиденко, а наблюдал за тем, чтобы все было правильно сделано, немецкий унтер-офицер. Полицейских из оцепления развели по точкам, приказали смотреть в оба.

Жителей Адабашей выгнали за село. Впереди шел самый старый из них. Он опирался на суковатую длинную палку, но шаг у него был легкий. Танцюра удивился, какая у него седая борода и словно каменное лицо. Приезжали и уезжали грузовики, они привозили карателей, водку и пиво для них, бидоны с известью. Потом прибыл лично оберштурмбаннфюрер Коршун. После этого и начали.

— Я только стоял в оцеплении, гражданин начальник. Мне было жалко тех, которых убивали, но что я мог сделать?

Огромным усилием воли Алексей взял себя в руки, вслушался — Танцюра спокойно рассказывал:

— Старик был в первой десятке, сам пошел к яме. Ангел стал против него, метров за десять, поднял ствол автомата, заорал: «Молись, партизанский апостол! На колени!» Дед ничего не ответил, будто и не видел его вообще, поклонился всем своим в пояс, проговорил: «Прощайте, люди». Спокойно так сказал, и лицо у него было будто из камня.

Танцюра не скупился на подробности, он рассказывал все так, словно расстрел происходил совсем недавно. Алексей догадывался, почему Танцюра сыплет словами: в этой акции он «только» находился в оцеплении, не стрелял, потому и вины за собой не чувствовал — демонстрировал сейчас чистосердечное раскаяние. После приговора Танцюра в установленный срок обратился с ходатайством о помиловании и теперь ждал ответа.

— Что вы видели со своего пригорка? — спросил Алексей.