Последний порог

Все было сказано предельно ясно. Шульмайер понял, что Бернат решил во что бы то ни стало спасти Радовича. Теперь он и перед шантажом не остановится. Самое лучшее было бы навсегда заткнуть рот и Радовичу, и этому старику. А если рассказанное им сущая правда? О нем самом Бернат, несомненно, знает многое. Мариус поступил нечестно: обещал молчать, а сам все разболтал. Из этого следует вывод, что впредь никому не стоит делать добро. Майор не был твердо убежден в том, что Бернат действительно доверил его тайну бумаге и передал ее кому-то на хранение. Если бы это имело значение, он мог бы, не сходя с места, доказать Бернату, что сказанное им о документах не соответствует истине, поскольку в момент ареста Радовича он никак не мог знать, что гестапо интересуется Гуттеном. А если это так, то весьма сомнительно, что Радовичу известно о его связи с Вальтером. Однако Шульмайер не собирался спорить, поскольку хорошо понимал, что в конечном счете это не имеет никакого значения. Из сказанного Бернатом его интересовало лишь то, что он, журналист, располагает серьезными фактами, изобличающими майора. Если гестапо получит эти данные, его жизнь окажется под угрозой. Старик недвусмысленно дал ему понять, что будет молчать, если он, Шульмайер, поможет вырвать Радовича из тюрьмы. Значит, надо решать, что же делать. Что-то подсказывало ему: если он сейчас вытащит револьвер и убьет этого хитрого старика, то сразу решит все проблемы. Но он ведь не убийца. Он вспомнил об отчаянии, написанном на лице Гуттена: «Мы пропали, Хорст». Он никогда не видел своего друга таким испуганным.

Шульмайер внимательно посмотрел на журналиста. Ему показалось, что Бернат даже побледнел. Старик, конечно, обеспокоен, хочет знать, почему он молчит и какое именно примет решение. Майору внезапно пришло в голову, каким замечательным сотрудником был бы для него Бернат, работать с ним — одно наслаждение, они превосходно понимали бы друг друга. Шульмайер закурил.

— Господин доктор, почему вы решили, что я могу помочь вашему другу?

У Берната был еще один козырь, который он не открывал до времени. Он хранил его на крайний случай.

— Милана Радовича может вызволить из гестапо только человек, которому Рейнхард Гейдрих полностью доверяет. Этот человек — вы, майор Хорст Шульмайер! Я думаю, что в интересах Гейдриха выполнить просьбу человека, внедренного им в абвер. Выражение «внедренного» я мысленно ставлю в кавычки.

Бернат заметил, как задрожали пальцы майора, в которых тот держал сигарету. Шульмайер побледнел, даже губы его стали совсем белыми. Бернат отлично понимал, что майор стоит перед выбором. Решившись помочь освободить Радовича из тюрьмы, он полностью отдается на его, Берната, милость.

Молчание стало непереносимым. Бернату казалось, что прошло ужасно много времени с тех пор, как они сидят, глядят друг на друга и чего-то ждут. Они до предела разоткровенничались друг перед другом, раскрыли все свои тайны, состоявшийся между ними разговор связал их не на жизнь, а на смерть.

— Господин майор, — искренне заговорил Бернат, — я не намерен шантажировать вас. Предлагаю вам союз и братство по оружию. — А так как Шульмайер все еще молчал, журналист добавил: — Мариус Никль стар, он, чего доброго, и не доживет до краха нацизма. Может случиться так, что именно я сумею сказать где надо, что майор Шульмайер один из настоящих, честных немцев.

Майор понимающе кивнул:

— Собственно говоря, я должен был бы застрелить вас на месте и я в состоянии это сделать. Но я не убийца. Попытаюсь совершить невозможное. Если все-таки удастся вытащить Радовича из тюрьмы, он останется здесь, в Берлине?

— Нет. Его переправят во Францию.

Милан Радович в полуобморочном состоянии лежал на дощатых нарах. Прошло десять дней после его ареста, а случилось это в пятницу 24 августа. С тех пор он ни разу не брился. Худое лицо заросло густой щетиной. Он лежал с закрытыми глазами и улыбался — никак не мог отвыкнуть от этой проклятой ухмылки. Сыщики думают, что он над ними смеется. А ведь ему вовсе не до улыбок, плакать хочется до боли. И он сам не может объяснить, откуда взялась у него на лице эта отвратительная гримаса. Он знал, что находится в гестапо на улице Папештрассе. В прошлом году он внимательно осмотрел это огромное здание, и тогда у него мелькнула мысль, что бы он сделал, если бы и его приволокли сюда. Он даже сказал Анне, шедшей с ним рядом под руку:

— Как ты считаешь, можно отсюда сбежать?

— Не думаю, — ответила девушка.

Здание усиленно охранялось эсэсовцами в черных мундирах.

— Анна, — прошептал он и, увидев перед собой дорогое ему лицо девушки с пепельными волосами, почувствовал стеснение в груди.