Последний порог

Эндре не мог объяснить того чувства, которое охватило его в ту минуту, хотя были моменты, когда доводы Эккера и казались ему убедительными. Мысленно он хотел уверить себя в том, что Эккер, видимо, вполне искренен, а его, Эндре, несколько неловкое поведение вполне можно понять и объяснить усталостью и теми нервными потрясениями, которые ему пришлось перенести, будучи на передовой. Внезапно ему даже показалось, что он чувствует отвратительный трупный запах, слышит предсмертное хрипение и стоны раненых. Слышит голоса солдат, вернувшихся в окопы после краткосрочного отпуска, проведенного на родине, когда они рассказывали о тех безобразиях, что творятся в тылу, о ночных оргиях в ресторанах и барах, о пышных приемах и вечерах, где первый бокал шампанского, как правило, пили за здоровье вернувшихся на родину героических гонведов... Что же ему, Эндре, нужно от Эккера? Почему он должен не доверять ему? Разве не благородно, что этот ученый человек, не испытывающий никакой материальной нужды, вдруг добровольно меняет университетскую кафедру на военный мундир, и только потому, что он хочет принять активное участие в борьбе?

«В конце концов, — продолжал думать Эндре, — все происходит по воле божьей. И победа, и отступление, я даже то, что я, Эндре Поор, скромный дивизионный капеллан, после стольких испытаний и искушений вновь сижу перед своим любимым когда-то профессором».

— Я счастлив, очень даже счастлив, — хриплым шепотом проговорил Эндре, — что снова встретился с вами, господин профессор.

Вошедший в комнату Вебер кивком дал знак Эккеру, что его распоряжение выполнено. Сев в кресло, он цепким взглядом с головы до ног прощупал худую, изможденную фигуру священника.

— Знаете, дорогой Феликс, — заметил Эккер, — господь бог милостив к человеку: он не позволяет, чтобы время разъединяло настоящих друзей.

— Само то, что вы не забыли обо мне, я, господин профессор, рассматриваю как своеобразную награду.

Эккер рассмеялся тихо и скромно.

— Не забыл? Забыть вас?! — Он разгладил рукой складку на брюках. — Нет, дорогой друг, есть воспоминания, которые не так-то легко стираются в памяти. Стоит мне только вспомнить об Эндре Пооре, как в памяти всплывают еще двое: Милан Радович и Чаба Хайду. В таких случаях, как говорится, один глаз плачет, другой смеется. Помню вашу святую троицу. — Открыв сигаретницу, он предложил: — Закуривайте.

Все трое закурили, и над их головами поднялись маленькие табачные облачка, которые разрывались на части и медленно тянулись в сторону открытого окна.

— Скажите, дорогой Эндре, вы помните то письмо, в котором писали о своем разочаровании в отношении семьи Хайду?

— Помню, — проговорил священник, глядя в окно. Сигарета чуть заметно дрожала в его руке.

— А не могли бы вы рассказать мне о том, что тогда произошло? — Эккер перевел взгляд со священника на Вебера. — Позднее вы поймете, почему я этим интересуюсь.

— Дядюшку Аттилу я очень люблю. Он для меня был в некотором роде примером. А когда человек разочаровывается в таком примере, ему больнее в несколько раз. Дело было после обеда. Мы сидели, разговаривали, пили коньяк. Чаба, если я ничего не путаю, по просьбе матери играл что-то из Шопена. Аттила в мундире поручика стоял, опершись о книжный шкаф, а Андреа сидела рядом со мной. Я внимательно следил за игрой Чабы, а сам в душе сожалел о. том, что он не посвятил свою жизнь музыке. Потом Аттила вдруг ни с того ни с сего попросил его прекратить игру. Чаба, положив руки на колени, повернулся на вращающемся стульчике и с удивлением посмотрел на старшего брата. В комнате воцарилась тишина, Аттила подошел к отцу с рюмкой в руке. Лицо его было полно решимости. «Папа, с твоего разрешения и одобрения я вступил в отряд СС», — сказал он. Сначала никто из присутствующих, казалось, не понял значения сказанного. А затем дядюшка Аттила тихо и как-то чересчур вежливо спросил: «Куда ты вступил, сын?!» И снова воцарилась напряженная тишина. «В войска СС», — повторил Аттила.