Последний приказ Нестора Махно

Путь в подвал начотдел нашел бы и ночью наощупь. Это была часть его работы — допрос задержанных, вербовка с использованием устрашения и давления. Мало кому удавалось сохранить душевное равновесие, когда двухметрового роста, бритый налысо Лёва, пригибая голову, входил в пропахшую сыростью камеру для допросов и вешал пиджак на стул, закатывая рукава сорочки. Нет, он никогда сам не бил, да и в этом не было необходимости, для этого имелись специалисты. Лев Николаевич всего лишь не хотел испачкать рукава, которые с такой любовью вручную стирала его любимая супруга Верочка.

Как правило, его улыбка «с подвохом» служила главным аргументом и доводом. С самым дружеским выражением лица Лёва детально и в красках описывал далеко не самые радужные перспективы задержанного в случае отказа от сотрудничества. Конечно, это могло показаться кому-то примитивным, но все-таки большая часть городских и приграничных осведомителей в результате этих профилактических бесед таки посчитали возможным делиться новостями. А что было ожидать от видавшего виды контрабандиста или ушлого марвихера[3]? Эти люди понимают и принимают исключительно силу. Пусть даже это сила духа.

Дежурный изумленно-вопросительным взглядом встретил конвой, но вовремя одумался и сделал каменное лицо, тут же стал шарить по карманам, потом зазвенел связкой ключей и открыл решетку, ведущую в коридор внутренней тюрьмы.

Сидеть «по ту» сторону стола было категорически непривычно. Маленький, прикрученный к полу табурет с заниженными ножками, помогал следователю смотреть на своего «клиента» свысока, но в случае с начотдела внешней разведки это не работало.

— Год и место рождения? — следователь НКВД Яков Шаев-Шнайдер направил ему в лицо лампу. Всё как положено, чтобы расположить подследственного к откровенной беседе.

— Яша, я тебя умоляю… Давай без этих формальностей. Лупи сразу — шо вы там придумали?

— Гражданин Зиньковский, в вашем деле формальности блюсти — так это главное дело. Имеем пару вопросов, Лёва. Так что давай, без этих твоих штучек. Я записываю.

— Колония Весёлая, Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. 11 апреля 1893 года. Сорок четыре полных года.

— Национальность?

— Яша, я иногда удивляюсь твоей непосредственности. Еврей. Для тебя это новости? Штаны снять? Померяемся?

Следователь продолжал невозмутимо записывать в протокол слова задержанного.

— Где проживали в дальнейшем?

— Юзовка. Семь лет от роду мне было, когда перебрались.

Бахмутский уезд Екатеринославской губернии. Юзовка. 9 марта 1917 г.

Этот запах ни с чем не перепутать. Так пахнет металлургический завод. Ветер с юга понес рыжий доменный дым на центр.

Сейчас катали[4] толкают, каждый перед собой, свою тяжеленную, тридцатипудовую «козу»[5] к гудящей домне. Жар от нее невыносим, особенно летом. Февраль для катальщика — рай. Сколько раз Лёва туда поднимался с рудой — не счесть. На его глазах катальщики горели, падали вниз, срывались тележки, да чего только не было за годы работы на заводе. Только исключительная физическая сила и отсутствие страха помогли ему миновать эту участь.

Битюги, запряженные в повозки, идущие ему навстречу по первой линии на Сенной базар, звенели подковами, высекали искры о мостовую, фыркали и крутили головами, будто отбиваясь от невидимых людскому взору духов. Отец как-то рассказывал малому Лёвке, что настоящих воронежских битюгов уж и не сыскать, извелась порода. Их кони, Фенчик и Бенчик, были единственным богатством в семье — с их помощью отец смог прокормить большую семью в тяжелые времена, когда они перебрались в Юзовку из маленькой еврейской колонии Веселой. Юдель Зодов жаловался сыну, что не сыскать теперь ни на рынке, ни в конюшнях правильных битюгов, и своих потому беречь нужно. Сначала их накормить, да напоить, а что останется — на себя тратить.

Урок этот Лёвка запомнил на всю оставшуюся жизнь и потому коней любил больше людей. Они ведь ему взаимностью отвечали. Подставит конь голову, глазами своими громадными посмотрит из-под ресниц и дышит так, чтобы не напугать… А он гладил его по холке, по шее, ощущая под ладонью силу упругих мышц. Милей всего было Лёвке отпроситься у отца в ночное и уйти на луга, где пахнет травой и свободой, не думать ни о чем — только поле, он и кони. То было его детство. Таким было его счастье.

А потом отец умер. Тихо. Во сне. Не выдержало сердце здоровяка Юделя. И с этой бедой детство закончилось. Мама Ева — так звали в семье Хаву Вениаминовну, выплакала все слёзы, а потом собрала детей и сказала, что всё равно будем жить. И вместе выживем, ведь нас много. Больше всего мать не могла себе простить, что Юдель ушел первым. Он и так на семь лет младше её. Получается, и не пожил толком — до пятидесяти не дотянул. Всё корила себя Ева, что недосмотрела, недолюбила, не уберегла…