Последний разговор с Назымом

Теперь наиболее устойчивые особи преследуют меня. Сегодня я ходила в Союз писателей к юристу просить защиты против домогательств «зятя мультимиллионера Лысенко». Однажды он пришел к тебе проситься в секретари. Я в кабинет не вошла, когда вы разговаривали, но знаю, ты сказал ему, что не хочешь никакой наемной силы, никаких чужих людей в доме. После этого «зять мультимиллионера Лысенко» – так этот молодой мужчина тебе и отрекомендовался, стал назойливо звонить мне, предлагал себя в качестве сопроводителя на вернисажи и премьеры якобы из гуманных соображений – чтобы Назым Хикмет не отвлекался от творчества. Ты страшно нервничал, кричал по телефону, посылал его к черту, но он звонил снова и снова. Теперь он меня доводит исступленными звонками, требует свидания, задним числом пугая рассказами, как всегда находился рядом с нами в театрах, на выставках, поэтических вечерах… Теперь он угрожает мне смертью, говорит, что меня убьют «в квадрате…» – и называет номер нашей квартиры, если не приду к нему на свидание. Как ты, Назым, терпел эту кодлу столько лет – не знаю! Сыграла свою печальную роль и сплетня про твою роль в аресте Ярослава Смелякова. Сейчас я расскажу, как было дело с Ярославом Васильевичем. Помоги мне ничего не упустить в важной для тебя истории.

Каким теплом лучились ваши глаза, когда вы со Смеляковым вспоминали свое знакомство! Помню, о чем вы говорили, сидя у нас дома… К тому времени Ярослав Смеляков, известный поэт, любимец молодежи, был уже дважды судим и годы отсидел в лагерях.

– Ярослав, брат, ты можешь мне сказать, почему тебя так назвали? – как-то спросил его ты.

– Имя мое хорошее. Я доволен. Но героической судьбы, как хотелось родителям, не получилось. Видно, подводила фамилия.

Вы познакомились на второй или третий день после твоего приезда в Советский Союз летом 1951 года в гостинице «Москва», куда тебя поначалу поселили. Смеляков все вспоминал два обстоятельства вашей встречи. Первое – как он торопился к назначенному часу, как попал под проливной дождь и вошел в номер, когда с него текло в три ручья. Это бы, может, и забылось, но вот как ты стянул с себя рубашку и надел на него – считал важным. Воспринял этот порыв как некий поэтический знак. А второе обстоятельство уже относилось к его книге «Кремлевские ели», которую Смеляков тогда подарил тебе. Его удивило, что ты взял ее, пролистал все страницы, но не читал, только рассматривал строчки. А потом, довольный, признался:

– Твое лицо похоже на лицо Маяковского, и я боялся, брат, что ты и пишешь, как он, лестницами. (Ты произносил «лестнисами». Звук «ц» в турецком языке отсутствует.) Но второй Маяковский, как второй Шекспир или второй Толстой, литературе не нужен. Нам всем надо стараться идти своей дорогой. А это самое тяжелое дело.

Смеляков рассказывал, что испытал к тебе безоглядное доверие, какое бывает только в раннем детстве. Разговаривать с тобой хотелось так сильно, что он, стеснительный и замкнутый по натуре, стал ходить в гостиницу чуть ли не каждый день. В те первые недели он написал стихи. Они так и назывались «Назым Хикмет в Москве». Ему хотелось, чтобы ты их без усилий понял, и он выбирал нарочно самые простые слова.

Не год один,

а десять с лишним лет

хотел увидеть я тебя, Хикмет…

И вот в Москве,

в гостинице «Москва»,

я слушаю спокойные слова.

Передо мною – строен и плечист, —

из стен тюремных выйдя наконец,

стоит планеты нашей коммунист,

ее рабочий и ее певец.