Последний разговор с Назымом

– Да. Знакомо, – подтверждаю я.

– Судя по этому письму, у товарища Хикмета было предчувствие смерти. Почему? – искренне удивился хозяин дубового кабинета. – Хикмет так хорошо здесь жил! Пользовался всеобщим вниманием. Его пьесы ставили, книги печатали… Хотя в некоторых политических вопросах он проявлял полнейшее непонимание. Требовал полного развенчания культа Сталина, например. Зачем? Наивно! И странно не то, что он стоял на одних ревизионистских позициях с итальянскими коммунистами, а что его здесь многие поддерживали, например, Твардовский. Про Эренбурга и говорить нечего. А про литературную зелень, эту московскую богему и говорить нечего. Да, да, он ходил в лидерах у интеллигентской оппозиции.

«Вот и хорошо, – думала я, – а я жена лидера интеллигентской оппозиции».

Я слушала и удивлялась, как ему удается сочетать интонацию брани с торжественным поучением, кричать, разговаривая одними губами, убивать, не оставляя следов… Жаль, не слыхала, как он беседовал с тобой, Назым. Не представляю, как складывался ваш диалог.

Видимо, не очень, если он, не переждав и двух недель после похорон, реализовывал свои амбиции передо мной…

Мы находимся в полном вакууме: не звонят телефоны, никто не входит, с улицы не доносится ни один звук… Сумрачно, жутко. Он, словно угадав мою мысль, желает одушевить пространство. Я цепко, как партизан на допросе, слежу за ним. Почему ты так боялся, Назым, что после твоей смерти со мной могут свести за тебя счеты? Ага, нажал на кнопочку – что-то будет, может быть, выпроводят, а может быть, уведут. Но массивная дверь тотчас бесшумно открывается – на пороге милая девушка с услужливым лицом молча вопрошает повелителя.

– Принесите нам хорошего чаю.

Девушка исчезла и тут же возникла вновь уже с подносом. Ее руки в белоснежных перчатках поставили перед нами дымящийся чай в тонких стаканах с подстаканниками, сухарики, сушки, и… его рецензия на тебя, моего мужа, продолжилась:

– Так что Хикмет бунтарствовал не только в Турции, но и у нас… Пытался изменить наше отношение к творчеству Зощенко, Булгакова. Недавно приходил настаивать по поводу издания Пастернака. Все это малосерьезно! А мы проявляли к нему терпимость!

– Не всегда, – тихо говорю я.

– А вы думаете, запрещать легко?! – взрывается он. – Приятно? Не надо нас ставить в скандальное положение! Одна история с «Иваном Ивановичем» чего стоит! Хотели втихомолку протащить антигосударственную пьесу.

Я смотрю на его белые руки. «Как же вас ненавидит творческая интеллигенция, – думаю, – если нам художники рассказывали, что у вас все руки в татуировке… Как у уголовника».

– Так почему же Хикмет боялся смерти, я не понял? – бурчит он. Как объяснить чужому человеку, почему ты думал о смерти, сидя на стуле приглашенного посетителя? Если бы он пришел ко мне в дом, и не он, а я угощала бы его чаем, и ему действительно было бы интересно узнать почему, – я бы многое могла рассказать.

А чужой человек все исподволь допрашивает меня, почему твой сын оказался в Варшаве да почему ты с его матерью жить не стал, припоминает какие-то слухи, дамские истории… Видно, хватало на Старой площади сплетников, любителей посудачить о личной жизни знаменитостей!

Во мне нарастает бунт. Он это не без удовольствия отмечает:

– А с кем, по-вашему, можно сравнить Назыма Хикмета? – спрашивает вкрадчиво.

– С Герценом! – почти ору я.

– С Герценом?! – обжигается он.

– А вы думали, с Казановой? – я откровенно хамлю.

И тут его пресыщенный глаз зажигается неподдельным мужским интересом… к моей персоне.

– Вы – перец! Женщине это идет, – подначивает он меня.

А у меня в голове, как подстреленная, кружится цветаевская фраза – «властолюбцы не бывают революционерами, как революционеры, в большинстве, не бывают властолюбцами»…

Пожелав произвести впечатление, какую похвальбу, какую чушь он несет:

– Взгляните на эти телефоны, любая моя команда, распоряжение, воля при необходимости через полчаса – всего через тридцать минут! – дойдут до самой отдаленной точки Союза и будут выполнены как приказ!

Я смотрю на его плохо сшитый серенький костюмчик, на нездоровое серое лицо… Дряной мужичонка! Нет, мне не страшно. Мне тяжело. Подложи ему камень сегодня под ногу, Назым, двинь его по мозгам дверью, у тебя же руки чешутся. Хоть бы Хрущев сейчас дверь открыл или Суслов голову просунул, растаяла бы вся его спесь.

«Почему я сразу не ушла, сразу…» – все думала потом дома без устали.