Последний разговор с Назымом

Ты рассказал мне, как марте 1953 года лежал в санатории «Барвиха» с инфарктом. Болезнь и смерть Сталина, которую переживала страна, от тебя тщательно скрывали, боялись, что трагическое известие может стать убийственным. Но дни шли, и врачи, опасаясь какой-нибудь случайности, настояли на том, чтобы при максимальной медицинской подстраховке тебе все-таки сообщили о случившемся. Эта миссия была возложена на Симонова.

Первой твоей реакцией был ужас, оцепенение. Несколько минут ты не мог говорить. На глазах у обоих были слезы. И вдруг Симонов сказал в полном смятении чувств:

– Как же мы теперь будем жить? Ведь он даже думал вместо нас!

– Что? – переспросил ты.

– Он думал за нас!

И вдруг ты засмеялся… Сначала тихо, потом громче и громче.

Симонов решил, что началась истерика, страшно перепугался, кинулся за дверь, где со шприцами наготове стояли врачи и сестры. Когда они все столпились возле тебя, ты попытался им объяснить, что с тобой все в порядке.

– Теперь мы все будем думать сами! Сами! Сами! Я уважаю товарища Сталина, но думать человек должен сам! – кричал ты, отпихивая шприцы.

Как и большинство коммунистов, ты Сталину верил, мучительно переживал его развенчание и только в ноябре 1962 года наконец написал об этом в стихах:

Он был из камня, из бронзы, из гипса

и из бумаги.

От двух сантиметров до нескольких метров.

Мы на всех площадях находились под его сапогами,

Сапогами из камня, бронзы, гипса и из бумаги.

В парках тень от камня, от бронзы, гипса и от бумаги

Покрывала наших деревьев купы.

И усы его из камня, бронзы, гипса и из бумаги

В столовых и ресторанах были в тарелках нашего супа.

Глаза его из камня, бронзы, гипса и из бумаги

Глядели на нас со стен наших комнат.

Однажды утром исчез он.

Исчезли его сапоги, украшавшие площади и универмаги.

Его тень с деревьев,

его усы из нашего супа,

его глаза со стен наших комнат

И с груди нашей сняли груз огромный.

Тонны камня

Бронзы,

Гипса,

и тонны бумаги.

Назым, я не хочу, но должна наконец поставить тебя в известность об одном неприятном факте: в Москве у тебя появился хозяин.

Сегодня прибежал испуганный Саша Тверской. Прямо с порога, убедившись, что в доме нет чужих, спросил:

– Что вы сказали Симонову?! Я его вчера встретил в нашем писательском дворе на Аэропортовской – он в ярости! Мне страшно за вас.

– Да ничего особенного, – темню я.

– Нет, нет, вы с ним, Бога ради, не рискуйте! Он очень опасный человек. Он может…

Я медленно думаю над словами Саши и понимаю, что Симонов через него меня пугает, иначе не снизошел бы до предметного разговора с заурядным писателем. Так, значит, он объявляет мне войну.

Ну что же, валяйте, Константин Михайлович, злые языки утверждают, что во время Второй мировой вы больше в воображении нюхали порох… Я успокаиваю Сашу, как могу, но он, твой первый биограф, сыплет примерами симоновского вероломства. Он не на шутку встревожен. Саша, добрый, честный, но, как многие интеллигенты у нас, слабый человек, продолжает меня склонять к союзу с К. М. Но в конце концов ему самому становится тошно, и, вынув бумажку, он читает широко известные в свое время стихи Евтушенко, адресованные Симонову в 1957 году:

Опять вы предали. Опять не удержались.

Заставила привычка прежних лет,

И как бы вы теперь ни утешались,

Замкнулся круг. Назад возврата нет.

Не много ли скопилось тяжких грузов

На совести? Как спится по ночам?

Я понимаю бесталанных трусов,

Но вам – чего бояться вам?

Бывали вы талантливо трусливы.

Вы сами вдохновлялись ложью фраз,

И располневший, но еще красивый,

С достоинством обманывали нас.

Но потеряла обаянье ложь.

Следят за вашим новым измененьем,

Хозяева – с холодным подозреньем,

С насмешливым презреньем – молодежь.