Последний разговор с Назымом

Помнишь, за несколько дней до твоего шестидесятилетия мы пошли с тобой в ГУМ покупать сувениры – решили, нарушив традицию московских дней рождения, сами сделать нашим друзьям маленькие подарки, прикрыть их на столе салфеткам, пусть будет им сюрприз и память.

Ты не любил ходить в магазины. Хотя считал, что магазины каждой страны, где бывал, знать надо: они отражают уровень жизни народа, его вкус, проблемы. Но ходить по нашим убогим магазинам, вечно забитым людьми, для тебя было тяжким испытанием. Да и просто купить что-либо в нашем раздетом городе было немыслимо. Отвращение к очередям, духотища и раздраженные, униженные люди – все это толкнуло к компромиссу и тебя. Если случалась острая необходимость, ты отправлялся в ГУМ, в двухсотую секцию, которая в те годы обслуживала членов правительства и их семей. Там «сверху» был установлен жесткий порядок – посетители приходили по предварительной договоренности с соответствующим отделом ЦК КПСС в сопровождении сотрудника ЦК и ни в коем случае не должны были встречаться друг с другом.

Вход в секцию был со стороны Красной площади, почти напротив Мавзолея Ленина. Он был спрятан в одной из ниш. Справа у левого окна вы нажимали на кнопку, окно оказывалось двойной дверью, и вас в нее впускали. За дверью была небольшая прихожая с двумя письменными столами – заведующей и ее зама, вешалка и стулья для охранников. Здесь оплачивались и запаковывались выбранные товары. Само торговое помещение представляло собой очень большую комнату с отгороженной частью для обуви и примерочной. По стенам на полках лежали дефицитные трикотажные изделия, ткани, готовое платье, висели шубы, сувениры, шапки… Вещей было как бы немного, но хорошего качества. В то время для этой секции ничего специально не покупалось за границей, и цены здесь были те же, что и в обычной продаже.

Но несмотря на строгий ритуал, посетители «секретной лавочки» все же частенько увлекались выбором товаров, задерживаясь с покупками. И мы встречали там некоторых важных особ. Помню, как плакала русская жена властелина Монголии Цеденбала, когда ей не хватило сколько-то десятков метров занавесочной ткани на окна, которую перед ней купила чья-то сановная жена.

Встречала я там и седенькую Нину Петровну Хрущеву. Один раз она при мне купила два рулона индийского цветастого поплина, тоже метров за сто, сказав, что у них большая семья и всем надо по платью сшить. Милые женщины, которые там работали, тихо удивлялись, когда она удалилась: «Как же это у Хрущева в семье все женщины будут ходить в одинаковых платьях?!»

Виделись мы там и с Екатериной Алексеевной Фурцевой. Однажды она высунулась в комбинашке из примерочной и поманила меня посмотреть, хорошо ли сидит синенький костюмчик. Фигура у нее была роскошная, и кожа глянцевая, свежая. В то время она еще была членом Политбюро, и ее охранник – молодой мужик в бежевом макинтоше стоял вплотную за шелковой занавеской. Встретили мы как-то там и Шолохова с дубленкой в руках. Столкнулись разок и с Леонидом Ильичом Брежневым…

Руководила этой торговой точкой замечательная женщина Марианна Михайловна. Ваше знакомство с ней завязалось давно, задолго до меня. Между вами установились дружелюбные уважительные отношения. И меня она приняла с доверием, поверив в серьезность твоего поступка.

После похорон позвонила, приказала:

– Вера, приходи. Поговорим. Если что нужно, поможем. Завтра приходи. Плакать не надо. Хотя ему твои слезы и дороги. Да не видит, жаль. Эх, Назым!

И всегда, когда я ее вижу, – нечасто это теперь случается, – мне почему-то так трудно бывает, Назым. Хочется к ней приласкаться, прижаться. Чувствую, что она меня понимает, а я боюсь руку протянуть, боюсь выдать себя, а она и это понимает, хорошая наша, умная Марианна Михайловна. У нее самой беда – муж недавно умер. Мать старенькая болеет, а она все такая же, энергичная, собранная, деловая, красивая. Звонит, бегает, распоряжается, а подойдет ко мне, что-то в зеленых глазах ее мелькнет теплое, мягкое, замедленное. Я знаю: это грусть по тебе, это печаль.

И вспоминается сразу так ясно, как вы сидите друг против друга, статные, шикарные, положив ногу на ногу, курите, дымите. Говорите про высокое давление, но все у вас не по-стариковски, а весело, с юмором – прячете за шуткой тревогу и нездоровье. А потом разговор у вас всегда переходит на театр, обсуждаете московские премьеры. Марианна Михайловна училась во ВХУТЕМАСе. Вспоминаете театр двадцатых годов, поэтические диспуты… Твой синий и ее зеленый взгляды сияют, и я вижу, какая у вас была замечательная молодость. Мне так интересно между вами! А вы даже не догадываетесь, какими молодыми, бесшабашными делают вас воспоминания…

Однажды ты ей сказал:

– Политическая революция повлекла за собой революцию литературную. Так закономерно случается. Так было с французами, так случилось здесь. – Потом посмотрел на меня и сказал ей: – Знаете, как нас с вами Вера называет? «Политически зрелыми синеблузниками».

– Ничего, ничего, нам есть что вспомнить… – хрипло рассмеялась она.

Как-то мне попался в черновых бумагах эпизод из пьесы «А был ли Иван Иванович?», где герой приходит в специально для него созданный магазин. Очень смешная сцена. Я спросила:

– Почему ты ее выкинул?

– Понимаешь, миленькая, Марианна Михайловна посмотрела «Ивана Ивановича» в Театре Сатиры. Когда я к ней после этого зашел, она смеется, говорит: «Издеваетесь, Назым, над своим героем за промтоварные привилегии, а сами-то к нам за помощью обращаетесь. Нехорошо, нехорошо…» Мне так стыдно стало! Я пошел домой и исправил это место – иначе нечестно. Если я сам не хочу стоять в проклятых очередях… А очереди я ненавижу. Так плохо, что у нас везде очереди и продавщицы грубые. Вчера кассирша в нашем магазине страшно ругала одну женщину за то, что сама неправильно отсчитала ей сдачу. Но ей и в голову не пришло извиниться, нет! Она ее ругала на весь магазин, как будто она миллионерша и сидит за собственной кассой, а все эти люди – ее подданные. Женщина расплакалась и уходила больная. А я увидел, что она беременная! Ты знаешь, когда я вижу беременную женщину, мне всегда хочется перед ней снять кепку или поцеловать ей руку, цветок подарить. Для меня беременная женщина – одно из чудес! В ней совершается что-то изумительное, созревает самый замечательный плод на земле – новый человек. Мне все беременные женщины кажутся красивыми. Без исключения. Я их очень уважаю. Я решил ждать. Когда кассирша освободилась, я подошел к ней и тихонько спросил: «Зачем вы обидели женщину? Она же ни в чем не виновата, даже если бы она была виновата, вы должны были проявить вежливость. Вы не имеете права свое плохое настроение срывать на других! Они придут домой или на работу взвинченные вами и обидят других людей! Возникает цепная реакция злобы. Так нельзя». Она меня тупо слушала, слушала, а потом говорит: «Вы, гражданин хороший, у себя бы в Грузии лекции читали кассирам. У нас из-за копейки скандал, а у вас и рубля не получишь! Двадцать четыре дня в Сухуми отдыхала. Знаю! Вот загар еще не сошел. И давайте, гражданин, не будем создавать очередь кассиру!» Вот у нашей Марианны Михайловны какие девушки работают – без подобострастия, но и без грубости. Она привила им чувство достоинства. Ведь достоинство не позволяет человеку врать, грубить, хитрить, обманывать, быть жестоким и жить не по правде.

Но вечером того дня, ты сказал мне:

– Послушай, Веруся, мы всем делаем подарки, покупаем разные игрушки, но я хочу и тебе сделать подарок. Говори, что ты хочешь? Я готов на все.

– На все? – переспросила я. – Ну хорошо!

– Пожалуйста! – подтвердил ты, почувствовав серьезность в моем голосе. – Ну, говори.

– Если я попрошу слишком много, ты мне откажи. Но я скажу о единственном, чего хочу.

– Говори, говори! Почему не можешь назвать сразу!

– Я хочу, чтобы ты стал советским гражданином.

– Тебе надоело быть женой иностранца? Я понимаю. Когда мы с тобой женились, ты оставила фамилию своего отца. Ты сказала: «Он погиб на войне. Я сохраню фамилию в память о нем». Это достойная причина, но не единственная. Я понял тогда, в чем дело, и не мог настаивать. Выходила замуж за турка Назыма Хикмета, а фамилию должна была взять польскую, неизвестного тебе Боженецкого. Но ты не знаешь, Веруся, что я однажды в 1952 году, вскоре после приезда сюда, хотел получить советский паспорт. В первое время я жил здесь без документов. Потом в Турции приняли закон, по которому меня официально лишили турецкого гражданства. Он называется «Закон Назыма Хикмета». Тысячи человек живут вне Турции, но лишили гражданства только меня! Хорошо, да? Этим фактом они поставили меня перед необходимостью какое-то гражданство принять. Иначе я ездить не могу, жить не могу! И раз правительство Турции меня вынуждает, конечно, я выбираю Советский Союз. – Тут ты начинаешь страшно нервничать. – Они думают, что позорным законом они могут меня оторвать от моего народа! Ерунда! Всегда я буду связан с ним своим пупком, своим сердцем, кровью! Так что для меня это формальный момент. Я сказал об этом Симонову, он был тогда одним из руководителей Союза писателей. Он попросил меня заполнить анкеты и пообещал быстро это дело уладить. Время идет, а он ничего не говорит. Не звонит. Исчез. Я его ищу, звоню туда-сюда – нет! Я нервничаю. Не могу нигде его найти… Мне месяц не отвечали. Месяц! Я сошел с ума от обиды. Подождал еще немного. Молчание. Я все понял. Симонов так и не появился. Тогда поехал в Варшаву, сказал польскому руководству, и через два часа – понимаешь? через два часа! – мне вручили польский паспорт. Сделали меня почетным гражданином Польши. Я мог нормально передвигаться куда угодно. Ведь, не забывай, я был членом Всемирного Бюро Совета Мира, занимался общественной деятельностью, должен был ездить в разные страны. Мои книги повсюду печатали, театры многих стран играли пьесы. Я больше не мог жить без паспорта. Потом, мой прапрадед один был из польского рода Боженецких. За революционную деятельность его и его брата двести лет назад должны были судить. Тогда он бежал в Стамбул. А его брата поймали и сослали в Сибирь. Там он и умер. Поляки тут же вспомнили эту историю, и в моем паспорте написали – Боженецкий Назым. Смешно, но ничего не поделаешь. У всех есть свои маленькие радости… Впрочем, в твоем паспорте эта фамилия стоит на печати. Как только я получил польский паспорт, здесь, в Москве товарищи сделали страшно обиженный вид. Негодовали, зачем я так поступил… Объясняли, что Симонов просто протаскал мои анкеты в кармане. Как это можно? Нет, я же его знаю! Симонов мне потом сказал, что будто бы не думал, что мое желание настолько серьезно. Я и сейчас не знаю, в этом ли была причина.