Последний Рюрикович

— Что ж ты все молчишь, Богдан Яковлевич? Али тебе, именитому боярину, первейшему на Руси опосля царя-батюшки, пристало идти по одной дорожке с князьями Милославским да Шуйским? Не боишься, что узка та дорожка для тебя покажется? Их двое, а ты один. Спихнут ведь, ей-ей спихнут. Хорошо, ежели в монастырь, а ну как подалее, чтоб уж не возвертался? А ведь ежели Федора на царствие посадят, не ты — они первейшими станут.

— Складно ты речь ведешь, Афанасий Федорович, — наконец-то вступил в беседу Вельский. — Только ежели не Федор, тогда кто же?

— Вот те на, — Нагой даже опешил от такой наглости. — А ты что же, ай забыл про царевича Дмитрия, сынка царицы здравствующей, Марии Федоровны?

— Племянничка-то твоего? Помню, не запамятовал еще. Да вот беда. — Вельский сокрушенно развел руками. — Не доподлинная она царица. На престол-то незаконно возведена, ты уж прости на прямом слове, Афанасий Федорович.

— Вона ты как дело повернул. — Нагой даже икнул от возмущения. — А сам-то ты рази не кланялся ей, царские почести воздавая?! И какой тебе еще закон нужен, коли сам Иоанн Васильевич…

— Покойный, — ловко вставил Вельский, набожно перекрестясь на икону, висевшую в углу, с изображением Георгия Победоносца, пронзающего копьем крылатого змия.

Казалось, что рыцарь в нарядных латах весьма мрачно и неодобрительно поглядывал на обоих собеседников, словно давая понять: «Погодите, этого прикончу и до вас доберусь».

То ли иконописец был великим поклонником царя, то ли царский лик так запал ему в память, виденный скорее всего пару раз, да и то мельком, но на миг и Вельскому, и Нагому, тоже глянувшему вскользь при крещении на икону, показалось, будто взирает на них со стены сам Иоанн Васильевич, и не копье это у него в руке, а острый посох.

«Мало я из вас, поганцев, кровушки-то повысо-сал, рановато вы власть делить удумали, я ведь еще встану», — казалось, говорил его острый взгляд.

Вельский даже зажмурился и, опять открыв глаза, с облегчением вздохнул.

— Поблазнилось чтой-то, — смущенно пробормотал он как бы в оправдание перед своим пустым и глупым страхом.

— Того и поблазнилось, — поворотился к нему строгим взором Афанасий Федорович, — что мысли у тебя греховные появились супротив царской воли. Да как скоро-то?!

Вельский как-то по-бабьи в изумлении всплеснул руками.

— Покойник даже остыть не успел, а ты уж перечить! — возмутился он.

Онисим от удивления чуть не присвистнул за стенкой, но вовремя сдержался.

«Оказывается, царь-батюшка, Иоанн Васильевич, почил ужо, а ведь вечен казался. Почему же колоколов не слыхать было по усопшему? Что за тайна такая? Хотя я сегодня все утро ключницу тискал в погребе, где ж услыхать-то, ежели бы даже и звонили. А можа, я их и не так понял? Да нет, видать, точно помер, то-то боярин такой мрачный приехал, да и у самого хозяина вид — краше в гроб кладут. Ну-ну, поглядим, что теперь».

И Онисим еще плотнее прижал ухо к дыре, чтобы не упустить чего из разговора.

Вкрадчивый тихий голос Вельского был слышен достаточно отчетливо.

— Да не перечу я вовсе, Афанасий Федорович. Токмо ты сам рассуди: царицей твою сестрицу объявить, конечно, его царская воля была. — Вельский почему-то старался избегать называть покойника по имени. — А вот по христианскому закону сие было али как? Да тебе, — продолжил он, разгорячившись, — любой поп, самый захудалый да неученый, скажет, что токмо трижды разрешено православному человеку жениться. А Марья-то у него какая по счету женка будет?

— Ну, седьмая, — буркнул Нагой неохотно. — Хотя это смотря как считать. Вот гляди, — он начал обстоятельно загибать пальцы. — Третья его жонка, Марфа Собакина, в зачет не идет, потому как настоящего супружества он с ней не имел, девственности ее лишить не успел[16], и церковный собор это признал.

— Ага, — саркастически хмыкнул Вельский. — Только не забудь, что заправлял всем на нем новгородский архиепископ Леонид.

— Ну и что? — в недоумении воззрился на собеседника Афанасий Федорович. — Что с того, что Леонид?

— Ас того, что в памяти у старика в ту пору новгородский погром свеж был[17], вот он и потакал царю, чтоб тот опять не взбеленился. Сам, поди, ведаешь, что государю перечить — все равно что на медведя-шатуна с голыми руками идти. С предшественником-то его, архиепископом Пименом, что сталось[18] — помнишь ли?

— Помню, — неохотно отозвался Нагой. — Однако, как бы там ни было, а разрешение дано было, и брак тот пошел не в зачет.

— А Анна Колтовская да Василиса Мелентьева? Они как? — снисходительно улыбнулся Богдан Яковлевич.

— Они бесплодны были, — буркнул Афанасий Федорович. — То и церковь православная дозволяет для царей — ежели царица бесплодна, то брак не в зачет.