Последний Рюрикович

— Не в зачет, коль у царя наследников вовсе нету, как это у Василия Иоанновича с Соломонией Сабуровой приключилось[19]. Тут конечно. Вот только у нашего государя к тому времени уже двое сыновей имелось[20]. Так что не надо здесь, боярин, тень на плетень наводить. К тому ж ты про Анну Васильчикову позабыл, кою он казнити повелел. А Марья Долгорукая? Сызнова запамятовал? Ей царь что — тоже за бесплодие казнь учинил? Не рано ли?[21] Оно ведь и мышам срок нужен поболе, чтоб родить.

— То за измену — стало быть, тоже не в зачет, — вяло отозвался Нагой, сам понимая абсурдность собственных слов, но еще не теряя надежды уговорить Вельского. — А даже если и считать их, то что с того? — с вызовом посмотрел он на Богдана Яковлевича. — Дите не они, а моя сестрица Марья от царя нажила.

— Ас того, — поучительно заметил хозяин дома, — что ежели хотя бы половину из них считать, то выходит, что царевич Дмитрий вовсе и не царевич, а как бы незаконный получается[22].

— Ты думай, о чем речешь и как! — рявкнул Нагой, хватая Вельского за грудки и тряся с силой. — То царская воля была. К тому ж тебе так говорить и вовсе срамно — вспомни, что покойный государь одному тебе воспитание младенца царского роду заповедал в завещании своем. Одумайся, Богдан Яковлевич! — уже умоляюще выдохнул он, немного остыв и отпустив слегка помятого Вельского.

— А тут и думать нечего, — сердито ответил тот, садясь на лавку. — Присядь лучше да охолонь, а то расшумелся тут. Не приведи господи, услышит кто. Что тогда?

— Во! — Нагой торжественно поднял указательный палец, будто обрадовавшись чему-то в речах Вельского. — Два виднейших мужа на Руси, два боярина именитейших, уже ныне, аки тати в нощи, шепотом должны речь вести. А это ведь начало токмо. Как дальше-то будет, не боишься ли, Богдан Яковлевич?

— Мне?! — Вельский надменно усмехнулся. — Мне, Богдану Вельскому, бояться?! Да в своем ли ты уме, Афанасий Федорович? Или ты спозаранку медовухи укушаться изволил? Али ты и сам раньше ничего не боялся? При покойничке-то, — и он опять небрежно перекрестился, на этот раз уже не глядя на икону, — пострашнее бывало. Живешь и не знаешь, будешь завтра здрав ал и уже на дыбе проснешься. А с тобой я не пойду. Случись неудача — и сам Федор не простит, видя, как мы его обошли, а уж Шуйские с Мстиславскими тем паче. Не забудь, что их, равно как и меня, — многозначительно подчеркнул он, — сам покойный государь в душеприказчики назначил. А за нами кто пойдет? Никита Романыч? Стар он и перечить царю, хошь и покойному, нипочем не станет. Может, конечно, и наберем пяток бояр из худородных, но силы-то у них нету. Разве что Годунов… Ежели Бориса Федоровича на свою сторону привлечь…

— То он тут же всех и продаст, — подхватил зло Нагой.

— Напрасно ты так, — протянул с укоризной Вельский. — Лукав он, хитер — это да, есть за ним такое, а вот в Иудином грехе не замешан.

— Не верю я ему! На ноготок малый не верю!

— Это ты потому так злобствуешь, — проницательно заметил Вельский, — что у него одного, хоть он и вместях с нами в опричнине ходил, длани в крови не замараны, как у нас с тобой. — И насмешливо уставился на гостя. — Скажешь, не так?

Нагой молчал. Сказать, что не так, ему, конечно, очень хотелось. Кому иному он, может быть, и осмелился это произнести, но хорошо осведомленному о всех его тайных кознях Вельскому говорить такое означало просто поднять себя на смех[23].

— Да еще за отца своего серчаешь, коего наш царь, уличив твоего батюшку в клевете на Годунова, повелел казни предати[24], — веско добавил хозяин терема. — А мы с Борисом Федоровичем еще в Серпуховском походе вместе в рындах при царском саадаке[25] хаживали, так что слов худых супротив него мне не сказывай.

— Все едино — не верю, — упрямо отозвался Нагой. — А ты так за него стоишь, потому что свояком ему доводишься[26].

— И вовсе нет, — не согласился Богдан Яковлевич. — Просто под ним ныне тоже землица горит. Он же худородный, как и мы с тобой.

— Да пожалуй, что и похуже, — заметил Нагой. — У меня в роду татар отродясь не было[27].

— Родом он, может, и похуже, — веско заметил Вельский, — зато ныне нам, худородным, прямой резон за него держаться. Он теперь и токмо он и опора наша, и надежа, и оплот.

— Это еще с какого ляда?! — возмутился Афанасий Федорович.

— Ас такого, что нынешняя царица Борису Федоровичу — сестрица родная и, насколь я ведаю, братца свово очень уж любит. А ежели за него цепляться, то о Димитрие надобно позабыть, и накрепко, потому как самому Годунову простой резон тоже за своего царственного зятя уцепиться, — добавил Вельский.

— Ну да господь с ним, с Годуновым. Ты сам-то твердо надумал за Федора стоять?

— Ежели мы ныне с тобой вместе поднимемся, то супротив нас вся Москва встанет, а не только бояре земские. Супротив всех нам так и так не сдюжить. К тому же у них такая сила в руках изначально будет, как само царское завещание, а ты помнишь, что Иоанн Васильевич в нем повелел?

— Ну, Федора-царевича наследником престола объявил, — с видимой неохотой отозвался Афанасий Федорович.