Последний рубеж

Слова командюжа многие тут самонадеянно приняли на свой счет. Им ведь план этот исполнять! Хитрая улыбочка сузила в щелочки светлые глаза командюжа.

— Вот именно, пожалуй, скажу и я. Но наше время более сложное, чем время Наполеона. Вот что надо учесть, товарищи. Когда замысел правилен, легче и победа дается…

И вдруг, как бы противореча последним словам, и без того содержавшим в себе противоречие, оратор добавил уже без улыбки, со вздохом:

— Но жизнь всегда сложна, во всякое время. Такая вот штука, товарищи!

Аплодировали командюжу с азартом, некоторые хлопали, держа руки у рта: этак хлопок звучал покрепче. А выступать после Фрунзе никто не стал. Раздались выкрики с мест:

— Чего там выступать? На фронт!

Потом тот же шустрый губкомовец, который уговаривал Сашу закатить «речуху», занял место Фрунзе и прочитал резолюцию — воззвание ко «всем-всем» идти на фронт бить крымского барона, чтобы страна поскорее смогла перейти к мирному труду. В конце резолюции были лозунги: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует III Коммунистический Интернационал!», «Да здравствует Рабоче-Крестьянская Красная Армия!» Опять в зале гремело «ура», и Саша тоже кричала и хлопала в ладоши.

Пока аплодировали, Фрунзе прощально помахал рукой публике и исчез за какой-то боковой дверью. А зал еще долго шумел, гудел и пел песни, потом с теми же песнями, держась тесной гурьбой, добровольцы повалили из зала в губкомовскую столовую обедать.

А в конце этого долгого дня, при ранних осенних сумерках и мелко моросящем дождике, отряд добровольцев выстроился на залитой лужами площади возле губкома, и с напутственной речью выступил на этот раз товарищ М., и пока он говорил с балкона, парни и девчата, хоть и стояли уже в строю, еще доедали остатки сухой колбасы и орешков, потому что успели проголодаться после скудного обеда и еще потому, что по молодости лет не любили думать про черный день. Живем, хлеб жуем, пока есть, а там видно будет.

Одеты все плохо — вот что бросалось в глаза и вызывало грусть.

На проводы отбывающих комсомольцев подходили делегации с заводов и фабрик, и опять бросалось в глаза — плохо одеты и молодые, и старые, и женщины, и мужчины.

— Небось там оденут ребят, а? — слышались разговоры в толпе провожающих. — На фронте-то должны им казенное выдать.

— А есть оно? Много мы шинелей и рубах туда шлем? Из чего и шить-то?

— С голым пузом не навоюешь.

— Надо, так и с голым повоюешь. Что сделаешь? Война!

Зажглись фонари, и тут все как-то сразу преобразилось. Не стало видно серости, убогости, дыр и заплат; хоть и скупым, но золотистым светом озарились лица, пальто, пиджаки, полушубки, сапоги и постолы, улыбки засияли, смех брызнул, песни взвились в темное небо. Ударили оркестры (целых три), и вся толпа, кто строем, а кто так, вразброд, потянулась к вокзалу.

Пошла с толпой и Саша.

По дороге непонятно как ее разыскал все тот же губкомовец, и сперва она было шарахнулась от него, как бы опять не потребовал чего-нибудь «зашпандорить», но оказалось, он другого хочет.

— Ты, ясочка, в поезд с ребятами не садись, смотри! Будет на Москву поезд, наш, делегатский, вот с нами и поедешь. А документы и харч на дорогу — не твоя забота, поняла? Наш вагон будет третий, ясно?

На вокзале снова звучали речи, музыка. Была суета, потом под звуки бравого марша и паровозного гудка поезд (нашлись настоящие пассажирские вагоны для добровольцев) двинулся на юг, к Таврии, и скоро его огоньки исчезли в потемках сентябрьской ночи.

А Сашу другой поезд унес в ту же ночь в Москву, и вместе с ней в третьем вагоне оказалась еще добрая дюжина ребят, тоже ехавших делегатами на съезд комсомола. Ехать было весело, что говорить.

4

Катя в Севастополе. — Встреча с отцом в «Казино артистик». — Сумела! — Каким был Крым в ту осень. — Под ресторанным зонтом. — Генерал Слащев в опале. — Эпизод с сигарой. — Разговор по душам. — Иннокентий Павлович фантазирует.

Крымский погожий день. Севастополь. Летний сад «Казино артистик». Знакомое нам местечко, уютное, тенистое, по утрам не очень шумное, только у столиков, где едят и пьют под большими разноцветными зонтами, голоса неумеренно громки, а в усеянных галькой аллеях почти безлюдно и тихо, тем более день-то будничный — четверг.

В укромном уголке сада на зеленой плетеной скамеечке, вплотную придвинутой спинкой к стволу старой липы, сидят двое.

В пожилом мужчине нетрудно узнать Иннокентия Павловича. На нем чесучовый застиранный пиджак, туфли с заплатами, брюки, давно нуждающиеся в утюжке. Опустился, похоже, человек. Лицо у него, правда, с виду свежее, загорелое, но невеселое, усталое.

А рядом с ним сидит молодая особа в белом нарядном платье, худенькая, стройная, в широкополой шляпе с лентами, в модных туфельках, и особа эта, представьте себе, тоже хорошо вам знакома.

Это Катя! Она самая, милая наша Катя!