Последний рубеж

Орлик понимал, что если он выстрелит, то и сам пропадет, и навлечет беду на весь свой полуэскадрон. Но если он не выстрелит, то, наверное, потом сойдет с ума.

В голове от злобы все у него потемнело, и он едва различал теперь окружающие предметы. Отпрянув от окна, наткнулся на ствол яблони и чуть не выколол себе глаз. Как слепой, на ощупь, выбрался из сада и пошел, спотыкаясь, вдоль улицы.

Скоро зрение к нему вернулось, и он благополучно нашел дорогу к своим.

Этой же ночью лихим налетом полуэскадрона были перебиты в селе все оказавшиеся тут белоказаки. Орлик успел первым ворваться в хату, где пели при повешенном комиссаре гадкую песню «Алла-верды». Прямо с порога он разрядил пистолет в мертвецки пьяных офицеров, замучивших комиссара.

Шашкой Орлик рубить не любил.

Когда Орлик вышел из хаты на крыльцо, недалеко от него разорвалась брошенная кем-то граната. Ярко сверкнуло, загрохотало, ударило как бы ветром и заложило уши. Осколками, к счастью, Орлика не задело, но его же ошалевшая лошадка, когда он ее отвязывал от крыльца, с испугу шарахнулась и крупом с такой силой прижала своего хозяина к крыльцу, что от невыносимой боли молодой наш боец потерял сознание и рухнул на землю.

Ничего, ничего, в этот раз снова обошлось — Орлика нашли, положили в двуколку и постарались выходить.

Очнулся он уже засветло.

Отряд конников — осталось в полуэскадроне уже не так много бойцов, и потому мы называем его отрядом, — лежал, спешившись, у железнодорожной насыпи и отстреливался, а на него наседали сотни две беляков.

— Лежи, лежи! — прикрикнула на Орлика рыженькая девушка с белой косынкой сестры милосердия.

— Что ты? — буркнул Орлик и выбрался из тележки, в которой лежал.

Схватив свой карабин, он, чувствуя себя еще не совсем здоровым, кинулся к насыпи и залег в цепь. Вернее, не залег, а стал стрелять с колена.

— Лежа надо! — закричала снизу рыженькая. — Эй, ты, хлопчик! Убьют!

Командир полуэскадрона уже был убит разрывом снаряда. Беляков поддерживали три орудия, укрытые вдали в кукурузе. Картечь отчаянно повизгивала в воздухе.

Вдруг вдали показался паровоз с одной бронеплощадкой. Следом за ним скакало много всадников. Кто же они? Свои?

— Ура-а-а! — загремело в степи.

Но война шла такая, что обе стороны кричали то же «ура» при атаке. Вот с бронеплощадки ударила трехдюймовка. Снаряд запел, просвистел над головой, удалился в сторону беляков и там ухнул взрывом в кукурузе.

— Ну, значит, свои! Ура-а-а!

От паровоза, развернувшись широкой лавой, скакало туда же, к кукурузе, до сотни всадников, и это тоже были свои. И побеждало их «ура», а «ура» беляков уже не слышно было — они поспешно уходили за овраг, в дымную степь.

Сверкали клинки, ржали лошади…

Оказалось, еще один отставший отряд из корпуса Жлобы прорывается к своим на север.

Все переменчиво на войне. Беляков прогнали, Орлик и его товарищи уцелели благодаря подоспевшей помощи, но слишком далеко ушли свои, и некуда было деться отставшим в голой безбрежной степи.

Силы соединившихся отрядов таяли с каждым часом. Их непрерывно атаковали с разных сторон, не давали передышки ни днем ни ночью.

На закате дня Орлик опять несся в строю, уже не на север, а куда-то на запад. За уходившим отрядом красных гнались по пятам дроздовцы. И вот в какой-то момент Орлика вдруг чем-то стукнуло сильно, а чем он сгоряча не разобрал. Обожгло жаром, вырвало из руки саблю, сметнуло с коня и трах о землю. Потом оказалось: близко разорвался снаряд.

Больше всего Орлик боялся ранения.

Пускай лучше убьет! А ранение для него хуже смерти; он понимал: стоит потерять сознание и попасть в руки санитара или сестры милосердия и — конец, — не станет Александра Дударя. Обнаружится, кто он на самом деле, а потом уже ничего не поправишь. За полгода, которые прошли со дня, когда Саша зашла с охапкой кленовых листьев к командарму и попросилась в кавалеристы, ей приходилось попадать в разные переделки, но в руки санитаров и сестер милосердия — ни разу.

Везло!..

Повезло и на этот раз. Орлика не ранило, а только обожгло, исхлестало взрывной волной и на время лишило сил. Сознание ясно работало, а мускульная сила вдруг куда-то ушла из рук, и они повисли как плети. Хочешь за что-то ухватиться, а пальцы как вата — ничего не в состоянии удержать.

Он пытался привстать с земли, но безуспешно. Сесть бы, поглядеть по сторонам. Все, что было впереди его запылившихся песком глаз, заслоняла разбитая тачанка, перевернутая колесами кверху. Слева лежал труп убитой лошади Орлика, и там тучей жужжали мухи. Справа, почти у глаз, вздымался из травы большой серый валун. Повернуться бы на спину — и это не удавалось.

Ах, проклятье! Вот и лежи лицом вниз, и дыши прижатыми к траве ноздрями…

Боли не было никакой, а беспомощность приводила в отчаяние.

Опять глаза плохо видели. Какое-то дымное марево стояло над степью. Что это? День? Вечер? Пить очень хотелось, водицы бы! Ах, черт возьми!

И вдруг Орлика окликнул молодой женский голосок:

— Милый! Ты здесь? А я ищу, куда делся? Трава высокая, не видно. Ну, дай сниму гимнастерочку. Ты, может, ранен, а так не разберешь.