Последний рубеж

— А второе дело, скажи, шо тут зробышь, голубка? Жить я же ж надо же ж.

Опять Орлик слышал знакомые выражения: «а куда я ж денешься?», «надо же ж» и тому подобное. Идет борьба, а людям-то надо «якось просуществовать».

Оказалось, дед знал Аню и опечалился, когда услышал от Орлика о ее гибели, но тут же, вздохнув, развел жилистыми руками:

— Ну что тут зробышь? Война ж…

Потом он стал вспоминать, как хорошо все было до войны, и сокрушался, как теперь все плохо. Экономия разграблена, добро гибнет, а сколько его тут было в имении у «Фица» — не счесть. Орлику не понравилось, что дед восхваляет старые времена: сказал бы лучше спасибо тем, кто этот строй сверг и воюет сейчас за новый.

— Ты хоть белым не помогай, диду, — сказал Орлик, прощаясь со сторожем.

— А зачем мне им помогать? Нехай згинут!

— О! — возрадовался Орлик. — Дай руку!

Дед приподнялся и стал пристально всматриваться в Орлика подслеповатыми глазами.

— А ты верно нашая? — спросил он с улыбкой. — Ты не хлопчик, часом?

Орлик усмехнулся, осветился весь, по душе ему было, что и в женской одежде его принимают за хлопчика.

— Где ж ты тут живешь, шо робышь?

— Живу между небом и землей, диду, а роблю я то, шо все добрые люди, роблят. За честь, за свободу стою!

— Хе, — все улыбался старик. — Ну, стой, стой! Дай боже… — Он вдруг оглянулся и тихо зашепелявил: — Так передай там, откуда тебя прислали, вот что: с Врангелем наши не пойдут. Чуешь, дивка, ты же, я понимаю, подослана от красных. Вот и передай все как есть. Не дадут наши белякам ни лошадей, ни овса, ни хлеба. И в армию ихнюю не пойдут. Так и передай!..

Увы, Орлик сейчас не был в разведке, и, осторожности ради, он стал уверять старика, что вовсе не подослан сюда красными, а просто идет к себе домой и случайно оказался в этом имении.

— Ну-ну, — кивал старик. — Я же понимаю. Сам був колись солдатом и на фронте.

На дорогу он дал Орлику полбуханки хлеба и кусок сала.

— Про Аню тут расскажите, — просил Орлик.

— Расскажу людям, расскажу. Иди с миром, дивчина, дай бог увидаться нам еще раз.

— Увидимся, — бодро отвечал Орлик.

Пыльные чумацкие шляхи привели Орлика в тихий предвечерний час к еще более пыльным окраинным улицам Каховки.

Город, Днепр, засиневший вдали, за домиками, огородами и зелеными рощами, рыбацкие лодки на белопесчаном пологом берегу, запах ближней лесопилки, шум старой мельницы в заливе — все тут было знакомо, все, что видел глаз, было для Орлика родным домом. С детства знакомо — он вырос тут, среди этих бесчисленных заливов, островков, перекатов, раскиданных среди плавней, рыбачьих хуторков и крестьянских поселков.

В городе белые установили комендантский час, и он начинал действовать с девяти вечера. Еще светло, а людей словно метлой вымело, ни души на улицах и в переулках. Хорошо зная Каховку, Орлик благополучно миновал встречавшиеся на пути казачьи патрули, но, пока он добрался до нужной улицы, ушло немало времени. Двадцать раз забегал при опасности в подворотни, прятался в садах, ложился в грязные канавы и страшно злился, что должен все это выделывать. Так унижаться перед врагом, господи!

Был поздний вечер, когда Орлик подошел к дому, где жила его мать. Полгода назад, еще при власти красных, Евдокия Тихоновна переселилась из рыбацкой развалюхи в город. Как матери красноармейца Евдокии Тихоновне дали тогда хорошую комнату в трехэтажном доме бежавшего от красных хлеботорговца и семь аршин ситца. В январе, перед уходом на фронт, Саша успела побывать в новом жилище матери и порадоваться — наконец-то у них не развалюха-хибарка, а большая, светлая комната на втором этаже, с тремя окнами на бульвар! И с голубой люстрой, с крашеным деревянным полом, а не земляным!

Оказалось, ситец мать сберегла, хотя сама ходила бог весть в чем, одни заплаты на ее платье, а вот комнаты лишилась.

Недели три назад, после того как в Каховку пришли белые, подкатилась к Евдокии Тихоновне соседка, жена парикмахера тетя Поля, и давай уговаривать: «Тебе, милая, худо, тебе есть нечего, голодуешь, а держишь одна такую большую комнату. На что она тебе, одинокой? Хочешь, переезжай в мою, а я тебе в обмен еще два пуда белой крупчатки дам». А жила парикмахерша в глубоком подвале тут же, во дворе, — ее собственный домик недавно сгорел. Подумала Евдокия, погоревала, махнула рукой и согласилась. В подвале-то еще жить можно, а без хлеба-то как?

Мать не узнала Сашу, когда та вдруг как снег на голову свалилась. Был поздний вечер, в подвале тускло горел каганец.

— Ты? Сашенька? Откуда? — заголосила Евдокия, обнимая дочь. — Ой, лышенько, помру я от радости! Ой, дитятко мое!..

Вид у Саши был усталый, измученный, но не это поражало; казалось, она страшно обижена на мать за то, что та очутилась в подвале. Тут было сыро, неприютно, холодно, хотя шел уже июль и дни стояли очень жаркие.