Последний самурай

Сорокин вошел в знакомую комнату, где книги и антикварные безделушки в странной гармонии соседствовали с метательными ножами и армейской чистотой. Рядом с кроватью стояла собранная дорожная сумка и объемистый фотографический кофр, потертый, поцарапанный, с облупившейся краской, служивший своему хозяину не один год. Сорокин никогда не слышал, чтобы Забродов увлекался фотографией, и кофр этот он видел впервые. Впрочем, полковник хорошо владел собой, и брошенный им в сторону кровати озадаченный взгляд был первым и последним.

— Ну? — нетерпеливо произнес Забродов, усадив полковника в кресло.

Прямо напротив кресла на стене висел большой липовый спил. Поверхность его была варварски истыкана ножами, ближе к центру она вообще напоминала решето. Четыре увесистых метательных ножа торчали в спиле так близко друг от друга, что напоминали какой-то диковинный железный цветок с длинными узкими лепестками. Еще один нож лежал поверх стопки книг на столе, прямо под рукой у Сорокина. Полковник, как всегда, испытал почти непреодолимое желание метнуть нож в мишень и, как всегда, сдержался: ему, солидному и уже немолодому человеку, не пристало развлекаться таким несерьезным способом. К тому же он боялся промазать и что-нибудь разбить или испортить. По этим двум и еще многим другим причинам нож бросать он не стал, но ощутил острый укол зависти к Забродову. Забродов же не боялся показаться смешным и несолидным и практически никогда не мазал.

— Чего-то не хватает, — сказал полковник, ослабляя узел галстука и расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.

Забродов присел на краешек стола и невесело усмехнулся.

— Двух вещей, — сказал он. — Мещерякова и бутылки.

— О! — сказал Сорокин. — Точно! Смотри-ка, а я не сообразил. Просто чувствую, что вроде бы какой-то некомплект… Ну, это не беда. Мещеряков поправится — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, а бутылку можно раздобыть.

— Фиг тебе, а не бутылку, — сказал Иларион. — Некогда мне с тобой пьянствовать. Я завтра улетаю, дел невпроворот, а он — бутылку…

— И то правда, — согласился полковник. — Ладно, не стану тебя мучить. Есть один субъект…

Он открыл лежавший у него на коленях портфель и извлек из него белую картонную папку с надписью «Надзорное производство». Папка была тощая и имела потертый, сиротливый вид. Иларион открыл ее и первым делом наткнулся на фотографию короткостриженого человека лет тридцати. Лицо у этого типа было широкое и прямоугольное, с коротким носом и тяжелой нижней челюстью. Маленькие бесцветные глаза торчали из глубоких темных глазниц, как два острых камешка из глины, тонкие губы были плотно сжаты, и к ним от крыльев носа тянулись две глубокие жесткие складки. Короткий белый шрам, просвечивавший сквозь жесткий ежик волос над низким лбом, довершал этот портрет.

— Ну и рожа, — сказал Иларион.

— Рожа как рожа, — возразил Сорокин. — На свою посмотри. Рожа, она, брат, от природы, ее не выбирают, а вот биография — дело другое.

— Мельник Андрей Валентинович, — вслух прочитал Иларион сделанную от руки надпись на верхней крышке папки. — Ну и какая же у нас биография?

— В прошлом — офицер-десантник, — сказал Сорокин. — Окончил Рязанское училище ВДВ, в первую чеченскую кампанию командовал взводом. Старший лейтенант. Во время штурма Грозного был ранен, в бессознательном состоянии попал в плен. В плену находился полтора года, потом бежал…

— Или сказал, что бежал, — вставил Иларион, задумчиво разглядывая фотографию старшего лейтенанта Мельника.

— В то время оснований сомневаться не было, — откликнулся Сорокин. Да их и сейчас нет. Бежал, откупился, сами отпустили — теперь этого не проверишь. Да это нас, по сути дела, и не касается. Но вот в феврале прошлого года нашего Мельника задержали по подозрению в двойном убийстве. Из армии он к этому времени уже ушел, работал экспедитором в одной заграничной фирме… Знаешь, в какой?

— «Набуки фильм», — сказал Иларион сквозь зубы, чиркая зажигалкой в безуспешных попытках прикурить сигарету. Зажигалка так и не сработала, и Забродов раздраженно сунул сигарету за ухо.