Последний самурай

И я сказала Ладно, ну ее, эту Кольцевую. Возьмем Канлиффа и пойдем в Национальную галерею, только чтоб от тебя НИ ЗВУКА. И чтоб не бегал в двери, где написано «Вход воспрещен» или «Служебное помещение». Нам нельзя выделяться. Мы как будто пришли картины посмотреть. Смотрели картины, у нас устали ноги, и мы присели, чтоб ноги отдохнули. Присели, чтоб отдохнули ноги, а потом встанем и пойдем дальше на картины смотреть.

Nat"urlich, молвил Феномен.

Это я уже слышала, сказала я, но сунула Канлиффа под коляску, к «Одиссее» 13–24, «Фергюсу: псу шотландских гор», «Тар-Куту», «Мардуку», «Питу», «ВОЛКУ!», «Осьминожьему царству», «КАЛЬМАРУ!», «Дому на Пуховой опушке», «Белому Клыку», «Основам кандзи», «Кандзи для начинающих», «Хрестоматии по японской каллиграфии», этой тетрадке и нескольким бутербродам с арахисовым маслом и джемом. Посадила Л в коляску с Les Ins'eparables[60], и мы двинулись в путь.

Сидим вот перед «Портретом дожа» Беллини. Л читает 18-ю песнь «Одиссеи», иногда — изредка — сверяется с Канлиффом. Я гляжу на «Портрет дожа» — кто-то ведь должен.

Себе я тоже захватила книжек, но здесь так тепло, что я то и дело засыпаю, а потом вздрагиваю и просыпаюсь, опять смотрю. В полусне мне видится грозный гискегекатонтапод, что шныряет на дне морском, а от него убегают пентекепентеконтаподы. Иди сюда + дерись как мужчина, насмехается он, я тебя побью одной левой (хе-хе-хе). Как странно, что Тэтчер хватало трех часов сна, я сплю пять + вообще без мозга. Зря зря зря я ему велела все это читать, но теперь назад хода нет.

По-моему, смотритель на нас косится.

Притворимся, что делаем пометки.

Едва мы с Либерачи без одежды оказались в его постели я поняла, как сглупила. Из такой дали деталей уже, конечно, не вспомнить, но если есть на свете музыкальный жанр, который я ненавижу, так это попурри. Музыкант — или, скорее, пожилой оркестр — играет раздутую и разукрашенную версию «Мечтать…»; внезапно посреди куплета ни с того ни с сего музыканты так резко виляют в другую тональность, что желудок подлетает к горлу, и вы уже посреди «Над радугой», опять вильнули, «На любую гору взойди», вильнули, «Нет таких высоких гор»[61], опять вильнули, и опять вильнули, и опять. В общем, достаточно представить Либерачи — руки, губы, пенис то здесь, то там, только что здесь, а уже там, а потом опять здесь, начинают, бросают, начинают что-нибудь другое, — и вы получите ясное представление о Пьяном Попурри.

В конце концов Попурри завершилось, и Либерачи крепко уснул.

Я хотела, чтобы прояснилось в голове. Хотела чужести, и холодности, и точности.

Немножко послушала, как Гленн Гульд играет «Хорошо темперированный клавир». В студии Гульд нередко записывал девять-десять разных версий каждого сочинения, и всякая нота совершенна, всякая отлична от прочих, и во всякой сыгранной ноте отголоски всех прочих, коим ее предпочли. Я не умею воспроизвести фугу в голове, так что я послушала его диковатое исполнение прелюдии до-минор из I тома, которая начинается со стаккато, а после двух третей первой страницы вдруг течет так гладко, так тихо, а потом я послушала прелюдию № 22 си-бемоль-минор, которую мне никогда не удавалось сыграть без педали. По-моему, даже если для нее и не полагается педаль, ее все-таки стоило бы играть легато, и однако обрывистая резкость Гульда холодностью, напряженностью своей вытеснила своевольную экспрессивность, которой выматывает душу Либерачи.

Либерачи все спал. Голова его лежала на подушке, это его лицо, спящий мозг упрятан в череп; как жестоко, что мы должны всякий раз, просыпаясь, откликаться на то же самое имя, воскрешать те же воспоминания, подхватывать те же привычки и глупости, которые мы завели накануне, а затем убаюкали. Я не хотела смотреть, как он проснется и продолжит в том же духе.

Я не хотела ждать его пробуждения, но уйти, ни слова не сказав, было бы грубо. С другой стороны, почти никакой записки не напишешь. Не скажешь спасибо за чудесный вечер — ну потому что ничего такого ты не можешь. Не скажешь надеюсь еще увидимся — вдруг он решит, что я его подталкиваю снова со мной увидеться? Не скажешь это был кошмарный вечер надеюсь мы больше не встретимся — ну потому что просто-напросто не можешь. А если я сяду писать коротенькую записку, которая что-то скажет, ничего из вышеизложенного не сказав, я так и просижу тут часов пять или шесть, пока он не проснется.

И тут меня осенило.