Последний самурай

Я частенько подумывала о том, что неплохо было бы получить от Либерейса хоть немного денег для Людо. А иногда, махнув рукой на деньги, подумывала, что, может, все же стоит ему рассказать? Но всякий раз вспоминался этот разговор, и я тут же отказывалась от своих намерений. Просто не могла, и все тут.

Мне следовало сказать: Но он все равно что человек, играющий на пианино «Yesterday» с тем же размахом, страстью и амплитудой, с какой принято играть Брамса. Таким образом он убивает самую суть и душу этой песни, ну, как если бы оркестр Перси Фейта вдруг заиграл «Satisfaction»...

& он ответил бы: Нет, вы только послушайте

& принялся бы зачитывать очередное предложение, где «Yesterday» исполнялась в гармонии Брамса или же оркестр Перси Фейта вдруг заиграл по чьей-то особой просьбе «Satisfaction»

мне следовало сказать: Он все равно что человек, играющий первые такты Лунной сонаты так медленно, что умудрился сразу же наделать массу ошибок. Эти логические ошибки и промахи тем более очевидны, поскольку он считает, что у него

и Либерейс ответил бы: Нет, вы только послушайте вот это

и зачитал бы еще одно красивое предложение, полное логических ошибок

мне следовало сказать: Нет, все же, скорее, он похож на человека, заигравшего последние такты Лунной сонаты с такой ослепительной виртуозностью & полным отсутствием понимания музыки, что это просто ни в какие ворота не лезет. Знаете, учитель Шнабеля как-то сказал ему, что он музыкант, но никогда не станет пианистом, а в случае с этим писателем мы имеет нечто совершенно противоположное

и Либерейс ответил бы: Да, но вы только послушайте это

и он зачитал бы еще одно предложение, написанное с дурацкой виртуозностью

он, видимо, так никогда и не понял, что я имела в виду. Лорд Лейтон был таким-то, и таким-то, и вообще особенным, он похож на человека, настилающего матрацы на гальку, & я похожа на принцессу на горошине. И мне вовсе не стоило рассуждать об английской & американской литературе, чтобы услышать в ответ, насколько я занимательна и очаровательна. Так что я сидела молча и потихоньку отпивала глоток за глотком, а Либерейс закончил цитировать и еще какое-то время говорил о Лейтоне.

Теперь я уверена, вернее, почти не сомневаюсь в том, что если бы рассказала Либерейсу о Людо, он повел бы себя как человек приличный. И сделал бы для нас что-нибудь, непременно. Хотя... Дело в том, что девяносто девять из ста взрослых людей в девяносто девяти случаях из ста не утруждают себя сколько-нибудь логическим или рациональным мышлением (нет, наука этого вовсе не утверждает, я сама придумала эту статистику, хотя нисколько не удивлюсь, если реальные цифры будут близки к этим). В менее варварском обществе, чем наше, дети не будут находиться в столь полной экономической зависимости от столь иррациональных существ, каковыми являемся мы, взрослые. Там детям будут платить приличную почасовую зарплату за то, что они посещают школу. Но поскольку общество наше далеко от совершенства, любой взрослый, и особенно родитель, имеет над ребенком ужасающую власть. Иногда мне казалось, что смогу, и я поднимала трубку, но тут в голову начинали лезть все эти мысли, и я ее бросала. Просто не могла. Потому что знала, что услышу его захлебывающийся от мальчишеского восторга голос с похвалами в адрес очередной очаровательной глупости, знаменующей его непоколебимую верность бездарной писанине, а я не желала этого слушать. Просто не могла.

...А Либерейс меж тем все говорил и говорил. И мы продолжали пить, и чем больше пили, тем больше говорил Либерейс, и при этом все чаще спрашивал, не утомляет ли он меня, и в результате получилось, что мне было просто неудобно подняться и уйти. Потому что если он не утомлял, так с какой стати мне уходить?

И тогда я подумала, что должен существовать какой-то другой способ не слушать все это, и догадалась, в чем он состоит. Ясно было, зачем Либерейс завел меня сюда. Зажать ему ладонью рот было бы слишком грубо, но если зажать не ладонью, а губами, это помогло бы остановить поток болтовни и не показаться при этом грубой. Глаза у него были большие, цвета зеленого прозрачного бутылочного стекла; окаймленные черными ресницами и бровями, они походили на глаза какого-то ночного животного. И я подумала, что если поцелую его, если перестану слышать его болтовню, то стану ближе этому животному с красивыми зелеными глазами.

Он сказал что-то, а потом умолк, и не успел заговорить дальше, как я поцеловала его, и в комнате воцарилась долгожданная и благословенная тишина. Ее не нарушало ничто, кроме короткого глуповатого смешка Либерейса, но стоило ему издать этот смешок, как тишина тут же закончилась, и снова полился поток нескончаемой болтовни.

Я все еще была пьяна и все еще старалась думать о вещах, которые не показались бы ему грубыми. Что ж, я подумала, я даже готова переспать с ним, лишь бы не показаться непростительно грубой. И когда он принялся расстегивать пуговки моего платья, реагировала на это соответствующим моменту образом.

Что было непростительной ошибкой с моей стороны.

◘