Последний снег

Свет солнца сделался золотым, в нем не чувствовалось зноя, гасящего краски. Земля, дышащая благодатной сытостью, не скупилась на запахи, шедшие так густо, что их слышно было в автобусе.

Вдруг за спиной возникла возня. Федор потерял равновесие, взмахнул рукой, в которой была сумочка, взмахнул и похолодел, хватаясь другой рукой за плечо очкастого.

— Потише! — процедил мужчина.

— Толкаются… — оправдываясь, сказал Федор и перевел дыхание. Сумочкой, слава богу, он ничего твердого не задел.

— Оплачивайте за проезд, граждане!..

Услыхав голос кондукторши, Федор торопливо, боясь снова качнуться вперед, похлопал себя по карманам белых джинсов, хотя знал: денег в эти карманы он никогда не кладет. Брюки в обтяжку, из них трудно доставать.

— А сколько надо? — спросил он, миролюбиво взглянув на очкастого.

— Если до конца — полтину, — неохотно ответил тот.

Кондукторша уже трясла Федора за плечо. Федор приготовился к худшему и все-таки попробовал улыбнуться, когда кондукторша, краснея от натуги, повторила:

— Билет, говорю, бери. Оглох, что ли?

— Подождите, поищу… — сказал Федор. — Я куртку девушке отдал, а ехать не думал…

— Ищи, ищи, — с подозрительной усмешкой проговорила кондукторша. — Знаю я таких. Деньги на машину копят, бесплатно ездют.

Одна надежда оставалась у Федора: сумочка Ани. Переборов неловкость, он с трудом нащупал замочек, раскрыл сумочку. Словно совершая преступление, он стал перебирать содержимое, добрался до дна и обрадовался: блеснула мелочь. Он выскреб монеты, чувствуя, что кондукторша не спускает с него глаз, стал считать: набралось тридцать две копейки.

— Тридцать две всего, — растерянно сказал он. — А мне до конца.

— Ничего, сойдешь там, докуда платишь… У лесхоза.

— Да вы понимаете…

— Нечего без денег садиться, — отрезала кондукторша. — Да еще с чужой сумкой.

— Человек вот может подтвердить — куртку я девушке оставил, — усмиряя срывающийся голос, проговорил Федор, кивнул на мужчину в очках.

Мужчина смотрел прямо перед собой. Да и кондукторше, уверенной в своем всевластии, напоминание о свидетеле только разожгло самолюбие. И Федор быстро, чтобы опередить ее, готовую еще раз унизить его, сказал:

— Когда вернусь назад, я вам червонец занесу, вы только скажите — куда. Я повторяю: куртку оставил, а денег в ней три с лишним сотни.

— Нет, вы поглядите на него! — вытаращила она глаза. — Мильонер отыскался! Издеваться вздумал… Костя! — Крикнула она, распаляя себя. — Костя, останови машину!

— Ну я за него заплачу, что вы базарите, — вмешался кто-то сзади. — Ехать же надо.

— Нет уж, если на то пошло, — кондукторша задыхалась от злости. — Ни стыда, ни совести у человека…

Автобус остановился. Стало до жути тихо.

— Выходи! — сказала кондукторша.

— Не выйду! — Федора тоже затрясло.

— Будем стоять, пока не выйдешь…

— Вообще-то вы — странный человек, — вдруг ясным, красивым голосом проговорил очкастый. — Очень странный.

Федор посмотрел на лес, остановил взгляд на темной и острой, как наконечник копья, верхушке высокой ели, и почему-то захотелось ему увидеть, какое небо именно над этой елью, небо, скрытое от глаз глухой крышей автобуса.

— Дайте пройти, — тихо попросил он.

Сказал, чтобы услышать и помнить себя. Где уж тут расступиться людям, — Федор, не глядя ни на кого, протискивался к выходу. Спрыгнул на щебень, сошел в кювет, в пыльную траву. И повел взглядом по высокой ели снизу вверх, до самой вершины, пока в глазах не засосало от чистой, пугающей беспредельности неба.

Аня сразу, как только автобус скрылся за поворотом, кинулась искать машину. Ей посоветовали идти к столовой — там обычно полно машин. По пути туда Аню окликнули. Возле закрытого киоска сидела бабка Груня, грачевская. С весны до глубокой осени бабка Груня, еще проворная и бойкая, торговала цветами — в этот раз гладиолусами.

— Это кого же ты раздела, Нютка? — нараспев спросила она. — Или поменялась с кем? Ты же в плаще своем новом уезжала, я из окна видела.

Аня пропустила мимо ушей едва уловимую старухину издевку — может, и в самом деле смешна она, Аня, в этой длинной, до колен, тужурке с обвисшими плечами.

— Здравствуйте, баба Груня, — слабо поздоровалась она.

Надо же, она только сейчас, когда ей напомнили о плаще, догадалась: оставила его в машине Николая Семеновича. Однако недолго держалась на душе тоска по новому, белому плащу. Даже легко стало на душе. Когда Аня говорила Евстигнеичу и Федору, во сколько ей обошлось лекарство, она почувствовала смятение: обобрала человека, почти задарма получила драгоценные коробки. А плащ она всего два раза надевала, стоил он шестьдесят два рубля, и его можно сдать в комиссионку. К семидесяти прибавить стоимость плаща — получается сто тридцать два.

— Я его продала, он мне не нравится, баба Груня, — сказала Аня. — А это я так, для смеха, надела. Знакомого встретила.

— Моряка знакомого повстречала, значит, — хитровато сощурилась бабка Груня.

Благостным тихим весельем веяло от старухи, от ее цветов, которые, выпроставшись из глубокой корзины, все еще тянулись к солнцу.

— Как вы приехали, баба Груня? — спросила Аня.