Последний снег

— Ты, наверно, писать об этом будешь, а? — сказал он, когда мы поднимались в гору. — Не сразу, ладно… Вот женюсь, остепенюсь. Начну на дальних авиалиниях летать — ребята зовут, — тогда валяй!.. Знаешь, нам, летунам, без любимого человека, который на земле ждет, просто нельзя… Ты что, не слушаешь, что ли, скучно?..

Я слушал его, но плохо — вспомнил вдруг, что на новой рабочей площадке, километрах в двух, забыл сейсмограф, вспомнил и похолодел: кроме сейсмографа, — подумаешь, пролежал бы до утра, — забыл там пакет с детонаторами. Набредут еще мальчишки…

Сказав об этом Ваське, я кинулся вправо по склону, по песку, по сухой короткой траве, по камням. Бежал, падал; высоко забрался, сделалось ветрено, от этого тихо и одиноко, появилась странная глухота. Наконец-то: воронки от взрывов, пепельно-серый, застывший в лунной мертвенности участок. Жутко… Туда бросился — сюда. Внезапно в глубокой, тоже неживой долине раз-два стукнуло, чихнув, взревел мотор. Не чудится ли?

Я нашел пакет и сейсмограф, стал спускаться вниз, а рокот аэроплана нарастал, будто летел он мне навстречу. Я до рези в глазах всматривался в небо — увы! — никаких летающих предметов. Только пройдя полпути, я разглядел самолет — не летел он вовсе, а катил, поднимая пыль, по дороге в райцентр.

— …Не дай бог, попадет в ГАИ, — услышал я, подбегая к времянке.

— Что такое?

— Что, что? — вскинулся Колька Шустов. — Задний мост я у свово козла снял, вот что! А то бы повез… — Нацелив ухо на далекий, замирающий рокот, пояснил: — То ли язва, то ли аппендикс… У одного тут, из села. Помирал… Ну, и повез Васька в райбольницу.

Ночь мы не спали. Выходили из времянки, слушали. Уже на рассвете, стомленный полудремой, я уловил знакомый рокот. Не поверил ушам, снова задремал. Васька шумно ввалился, и я поперхнулся от густого запаха бензина и пыли.

— Живой, мужик-то! — весело сообщил Васька, кидаясь на нары, отбирая у меня подушку. Засыпая, как бы между прочим шепнул: — Крыло чуть не отвалилось — за столб задел. Каша заварится!..

Днем закрепили, чем могли, крыло; для проверки надежности Сандро-Фанера отбил на аварийной плоскости флотскую чечетку. Васька запустил мотор, полетел. До горизонта летел, не свалился… День мы его ждали, два. Пока ждали, слух дошел: в воскресенье свадьба. Не терял даром времени директор, да кто на его месте сидел бы и смотрел. И вот запиликала внизу гармонь, сновала туда-сюда голубая директорская «Волга» — вся в сирени.

Третий прошел день, на четвертый, трясясь от натуги, стреляя вонючим дымом, поднялся к времянке грузовик. Нагловатый шоферюга, по-военному козырнув для потехи, открыл задний борт, развязно сказал:

— Принимайте пайку, братцы-кролики!

— Чего, чего? — вскипел вдруг Сандро-Фанера. — Кто тебя прислал-то?

— Ничаво, — отозвался шоферюга. — Не бойтесь, сам бы не прикатил…

— Ну, ладно, ладно! — примирительно сказал Сандро-Фанера. Не в курсе, почему авиацию отменили?

— Этого, что ли… который в аварию попал?

— Ну, — опять начал заводиться Сандро-Фанера. — Васька Крапивин. Летчик первого класса!

— Знаем, отлетался, — коротко хихикнув, сказал шоферюга. — Говорят, баб катал на ероплане, ха-ха!

— Ну ты, — опасной походкой пошел на него Сандро-Фанера. — Закрой рот — кишки простудишь.

То ли ударить того хотел, то ли слово еще какое сказать, но раздумал, повернулся и быстро ушел к буровой установке.

А я вспомнил, как ввалился тогда на рассвете Васька во времянку, весело сказал: «Живой, мужик-то!» Начальству, видать, не доложил, смолчал.

А гармонь внизу все пиликала, и ученические звуки царапали слух, печалили. И тянулся длинный, нескладный день.

К вечеру, просидев неделю на разных трестовских совещаниях, приехал исхудавший Пантюхин, начальник отряда. Пошатываясь, забрался в свою, втрое поменьше нашей, времянку, послушал, как идут дела, что творится в селе, что с Васькой.

— С одной стороны — плохо, — сказал он после некоторого раздумья. — С другой стороны — хорошо…

Слабо шепнув, что будить его лишь в случае пожара, лег спать, мы знали: на сутки, не меньше. Значит, скоро сниматься, а куда — не все ли равно? Здесь мы разведали, оконтурили нефтяной горизонт — глубокий, но богатый.

День догорал, начинались долгие сумерки. Пахло сиренью, остывающими травами, землей.

Я надел чистую рубаху, сморщенные — месяц лежали в рюкзаке — ботинки, вышел из времянки, чтобы спуститься вниз, к избе-читальне. Заметил у плетня, за «газиком», две тени. Узнал, бросился к ним — стояли, томились Настя с младшим братом Шуркой.

— Здравствуй! — прошептала Настя. — Мы тебя караулим… Вы тут все знаете, да?.. Так ему и сообщи: они надумали на воскресенье, а завтра я его жду… Он знает… — не поймешь, то ли всхлипнула, то ли засмеялась в кулачок. — А сейчас помоги Шурке вещи отнести. Побежала я.

Быстро прильнула ко мне, обожгла сухими губами щеку, оттолкнулась и побежала, чиркая ногами по траве.

Я очнулся, спросил: «Куда?» Не дожидаясь ответа, поднял большой узел, понес.

— Не туда, — догнав меня, толкнул Шурка. — В Раменский лес, через гору. Там посадочная площадка люкс!..

— Не жалко сестру-то? — спросил я.