Последний снег

Одну за другой шесть кассет сменил Антон. Увлекся, не замечал, как от ударов грома вздрагивает, оседает ветхий аппарат. Снимал, пока не запахло паленым — перегрелись лампы, мощностью по триста свечей каждая.

— Тут зачет на тропического кочегара запросто сдать можно, — сказал взмокший, слегка потрепанный Прошка.

Антон не знал, хорошо или плохо это — тропический кочегар. Виновато улыбнулся, сказал:

— Зайди через два часа…

— Ух ты! — задохнулся от неожиданности Прошка. — Да ты король объектива, Антоха!

Фотограф проводил их до крыльца. Дождь уже кончился — мутные ручьи бежали по колеям, журчали, несли гусиный пух, шелуху. Глядя вслед удалявшейся паре, на почерневшие, грустные крыши домов, Антон вдруг почувствовал уже не раз изведанное волнение. Потянуло на улицу, на мокрую траву. Но Антон осторожно, будто держал в руке переполненную чашу, прошагал в лабораторию. Проявлял пластинки, шаманствовал.

Потом тонкой иглой водил по нежной пахучей эмульсии, убирая едва заметные черточки морщинок вокруг Прошкиного рта. Темный негативный лоб Прошки наискосок пересекал узкий шрам. Антон поднял на свет пластинку, представил: в мрачном заграничном кабаке, среди матросов, затеявших поножовщину, лихо носится Прошка, которому милее деревенский кулачный бой. Где-то читал Антон про отчаянные матросские драки. И про трещину Карлион, лежащую поперек Атлантической впадины, как шрам на лбу Прошки…

В дверь постучались; самое время — снимки, накатанные на стекло, весело постреливали, сыпались на пол. Прошка скользнул взглядом по отпечаткам, выловил из широких карманов сразу две бутылки вина.

— Сколько с меня, амиго? — спросил он, покосился на бутылки, добавил: — Это не в счет. Это тоже…

С журналом, сверкающим глянцевой обложкой, вразвалку приблизился к Антону; развернул журнал, хитровато сощурился на Антона, спросил:

— А так бы смог сфотографировать?

На гладком листе проступали, будто сквозь мглу, очертания нагого девичьего тела. Хоть и не было в том изображении ничего непристойного, Антон смутился, уклончиво проговорил:

— Баловство это. Не по моей части…

— Темнота, — сказал Прошка. — Искусство это, брат. Я ж тебе не похабщину подсовываю. Уж я-то разбираюсь, нагляделся. Тут статейка есть, прочти, интересная…

Он кинул журнал на стол, и словно подменили его — слетела с него важность, озорно заблестели глаза.

Он запустил руки в карманы, вытащил — на ладонях захрустели деньги. Иностранные.

— Доллар, — сказал Прошка. — А вот фунт стерлингов… Какими прикажете расплатиться, сэр?

Антон приподнял за уголок фунт стерлингов, как бы взвесил, опустил обратно, решительно сказал:

— У меня их банк не примет… Давай нашими, русскими!

— Браво! — сказал Прошка. — И будем пить рашен вино!

Антон понял, что выпивки не избежать — расчистил стол.

От Махачкалы до Баку
Луны плавают на боку… эх!

Не в полный голос, а тихо, с хрипотцой запел Прошка, шагнул с крыльца на разжиженную дорогу. Подружка отстала, сбоку по траве шла, искоса поглядывая на окна, смущенно улыбаясь. Антон махнул ей вслед рукой: мол, ничего, бывает, и провожал взглядом Прошку, пока тот не скрылся в своем дворе.

Антон еще постоял, глядя на ясное предвечерье, пытаясь понять, чем это его разбередил Прошка. Зря о нем, о Прошке, говорят, будто он человек не основательный, бродит по свету, а потом, навещая родные места, сорит фартовыми деньгами. Такой он вот, Прошка, — не поймешь какой.

Антона до нынешнего лета тоже тянуло неизвестно куда, видно, потому, что не стало прежней повседневной занятости. Теперь ему не хочется никуда, и никакая тоска не накатывает на него в такое вот предвечерье. Земля эта, хорошо знакомая ему, видится иной, чем она была прежде.

Пока Антон стоял на крыльце, пока размышлял, уставясь на лужицу, — небо сделалось синим, и в нем слабо прорезались две-три звезды.

Антон вернулся к столу, растолкал Кавалера — пора домой. Заметил журнал, придвинул ближе — был он на русском языке, и все, что изображено на фотографиях, вроде знакомо; равнина, подернутая зыбким утренним туманом, жиденький перелесок, река. Успокаивали, приманивали эти снимки — вот одиноко стоит белая лошадь, а стога вокруг нее черны, строги; старый, уже никому не нужный ветряк на ромашковом лугу. Снова леса, холмы…

И девушка, проступающая сквозь ровную негустую тень, с мягко очерченными линиями обнаженных рук и ног уже не отпугнула Антона. Уловил он какую-то неназойливую связь между нежной округлостью холмов на соседнем снимке и смутными очертаниями девичьего тела…

Оторвав взгляд от журнала, Антон оглядел витрину с образцами фотографий, — то было своего рода руководство для Антона, и ни разу ему в голову не пришла мысль преступить его. Снимки групповые, портреты — анфас и в профиль… Тут и виньеточка — с парочкой голубей на уголочке, с надписью: «Помни меня, как я тебя».

Антон делал такие снимки, не спрашивая, хороши ли они, — людям и себе в радость. Правда, иной отпускник из города, зайдя сюда, ухмылялся, кривил рот, но такого клиента с претензиями Антон даже на стул не сажал, объявлял перерыв.