Последний солдат Третьего рейха

Время от времени в темноте возникали вспышки, доносился грохот орудий. Рядом прошел взвод. Людей было не видно, зато слышны голоса.

— Берегись, иваны идут!

Я вопрошающе взглянул на артиллериста, который шел рядом уже полчаса, но он смотрел только вперед, как затравленное животное. Мы потеряли способность понимать происходящее. Считали, что русские находятся справа, за холмами. А стрельба доносилась слева, со стороны реки.

Теперь осталось лишь найти какое-нибудь укрытие Наконец, забились на дно высохшего пруда и попытались осмыслить положение.

Один из моих спутников сказал, что русские небольшими отрядами ездят в лодках и расстреливают немцев. Судя по вспышкам, которые были видны на расстоянии нескольких сот метров, лодок действительно было немало.

С запада летели снаряды. Они разрывались восточнее, за холмами. Это нас успокаивало. Артиллерист знающе произнес:

— Это наверняка наши снаряды. Их звук я всегда узнаю.

— Даже не думал, что нам придут на помощь, — заметил другой солдат, только что присоединившийся к нам.

Обстрел продолжался всего десять минут и вряд ли принес бы результаты: стреляли-то ведь наугад. Туман стал. настолько плотным, что вспышек 77-миллиметровых орудий было почти не видно: казалось, мы смотрим через полупрозрачную ткань. Воздух становился все холоднее.

— Господи, ну и холодрыга!

Вода, доходившая нам до середины сапог, почти замерзала. Сапоги здорово пропитались водой, и ноги совсем окоченели.

— Так больше нельзя, — сказал артиллерист. — Надо выбираться отсюда, иначе долго мы не протянем. Да и чего нам бояться своих же орудий?

Каждый сапог весил не меньше тонны.

От усталости, которая ни на минуту не покидала нас, страх только усилился. Мы научились, как кошки, видеть в темноте. Но проникнуть сквозь туман, напоминавший густую гороховую похлебку, не смог бы и самый острый взор. Нос был забит так, что я мог дышать лишь ртом. Я плотно сжал губы, чтобы проникала лишь необходимая для поддержания жизни порция воздуха. Мы вышли из оврага и шагали словно в смеси воды и серы. Все внутри обжигало.

Я вспомнил совет, который дал мне ветеран, но в голову не лезло ничего. Тогда я принялся припоминать, что случилось со мной хорошего когда-нибудь давным-давно. Но и это оказалось невозможно. В голову полезла всякая дрянь. Спины солдат напоминали спину матери, занятой чем-то долгим зимним вечером, или спину брата, или еще кого-то, кого я знал до войны. Я видел Россию, и ее не могли заглушить воспоминания юности. Война до конца жизни оставит отметину на всех нас. Мы позабудем про женщин, деньги, про счастье, но не сможем забыть войну. Даже предстоящая радость, например ожидание победы, не сможет ее заглушить. В смехе тех, кому пришлось пройти через войну, есть что-то неестественное, какое-то отчаяние. Бесполезно говорить им, что они должны извлечь уроки из пережитого. Им пришлось нелегко, и что-то сломалось у них внутри. Для них смех ничем не лучше, чем слезы.

Мне захотелось хорошенько треснуть впереди идущего солдата. Пусть упадет, тогда он окажется на одном уровне с войной. Но останется спина солдата справа. И еще тысячи таких же спин, проступающих из-за едкого тумана. В России наших полно, и нужен еще не один бой, прежде чем падут все.

Грохот орудий становился все громче, как звук приближающегося поезда. Слышался и треск пулемета. Правда, пока еще ничего не было видно. До нас доносились и крики, заглушаемые грохотом орудий и танков. Мы застыли на месте. Изо рта у каждого вился легкий дымок. На лице товарищей я пытался прочитать хоть какое-то объяснение происходящего, но видел лишь испуг. То же, наверно, написано и на моем лице: воспоминания ничуть не помогли. Зная, что нас поджидают одни неприятности, мы тут же стали искать убежища. Ничего, кроме высокого берега реки. Я погрузился в воду по бедра. После ледяного воздуха вода показалась даже теплой.

Я тут же перестал вспоминать о чем бы то ни было и лишь смотрел в черную стену, которая закрывала от нас происходящее, как театральный занавес. Грохот танков становился все громче. От него дрожала поверхность воды. Это было единственное, что мне удалось уловить.

Когда после нескольких часов ожидания наконец приходит опасность, испытываешь облегчение. Знаешь, что начинается сражение. Если враг слишком силен, все скоро закончится. Но хуже всего неизвестность, тогда положение становится невыносимым. Не помогают даже рыдания. Проведя в страхе несколько часов или даже дней, как под Белгородом, погружаешься в настоящее безумие. Слезы — лишь его начало. Тебя тошнит, и ты падаешь без сознания, как будто смерть уже выиграла свою битву.

Пока что мне удавалось сохранять спокойствие. Хотя река не давала нам убежать, она все же оставалась единственной надеждой на спасение. Я уже по колени зашел в воду. Туман скрывал ее от меня. Я рассудил: если сбудутся худшие ожидания, я смогу попробовать спастись даже в воде. Я убедил себя, что способен на это.

Затем показался свет, послышались взрывы гранат. В воду бросилось пять-шесть задыхающихся солдат.