Последний солдат Третьего рейха

Как получилось, что судьба оставила меня в живых? Перед глазами прошло столько смертей, что я уже и не знал, вправду это или мне привиделось Каким чудом спаслись Гальс, Ленсен, ветеран, другие ребята из нашего взвода? Ведь нам невероятно везет, все мы живы. Но любое везение когда-либо закончится. Завтра похоронят ветерана, а может, Гальса, а может, и меня. Я огляделся вокруг. Да, да. Скоро настанет и моя очередь. Я погибну, а никто этого не заметит. Мы уже ко всему привыкли. Обо мне будут печалиться, пока пуля не попадет в следующего солдата: трагедии, следующие одна задругой, быстро стираются из памяти. Ужас охватил меня. Руки задрожали. Я вспомнил, как ужасно выглядят мертвецы. Я вдоволь насмотрелся на солдат, падающих лицом в грязь; так они и остаются лежать. А родители?.. Мне нужно их повидать. А Паула? В глазах стояли слезы.

Гальс смотрел на меня, безразличный к страданиям, к смерти, ко всему. С этим ничего нельзя поделать: люди кричат от страха, стонут умирающие, льются реки крови, но война все равно продолжается, и ей на все наплевать. Нам остается лишь надеяться. Но на что? На то, что нас подстрелят и мы тоже будем лежать лицом в грязи? А ведь стоит лишь приказать – и сражения прекратятся. Ведь люди всего-навсего люди…

Так я плакал и говорил сам с собой. Гальс не обращал на меня внимания.

– Гальс, – произнес я. – Надо выбираться отсюда. Мне страшно.

Он взглянул сначала на меня, потом на горизонт.

– Куда еще уходить? Спи. Ты болен.

Во мне вспыхнула ненависть. Но ведь Гальс всего лишь часть царящего вокруг безразличия.

Неподалеку раздался выстрел танка. Русские ответили на него полудюжиной снарядов В городе уже почти не осталось целых зданий. Масса раненых и убитых. А что если погиб ветеран? Все вдруг стало невыносимым. Я обхватил руками голову и сжал ее так, будто пытался раздавить охватившее меня отчаяние.

Наконец очнулся и Гальс – с раздражением взглянул на меня:

– Спи ты, ради всего святого. Так больше нельзя.

– Разве тебе не все равно, засну я или умру? Тебе плевать. Всем плевать. Всем на все наплевать. И даже если подстрелят тебя.

– Верно. Ну и что с того?

– Что? Нужно что-то делать, а не сидеть просто так. Гальс, видимо, чувствовал то же, что и я, но равнодушие и апатия взяли у него верх над раздражением.

– Говорю же тебе, спи. Ты болен.

– Нет! – Теперь я уже кричал. – Пусть лучше меня убьют, и все наконец закончится.

Я вскочил и вылез из убежища. Но не успел сделать и двух шагов, как Гальс схватил меня за ремень и втащил обратно.

– Отпусти, Гальс! – завопил я. – Ты что, оглох? Отпусти!

– Заткнись, ради бога! И успокойся! Он стиснул зубы и обхватил здоровенными руками мою шею.

– Ты не хуже моего знаешь, что нас пристрелят, одного за другим. Отвяжись от меня. Какое тебе дело? Не все ли равно?

– Вовсе нет. Время от времени мне нужно видеть твое лицо, лицо ветерана или этого подлеца Линдберга. Слышишь? Будешь ныть дальше, я тресну тебя по башке, чтобы успокоился.

– Но если русский подстрелит меня, я же все равно умру, и ты ничего не сможешь поделать.

– Ну что ж! Всплакну по тебе так же, как плакал, когда умер мой младший брат Людовик. Но тебя подстрелят только тогда, когда ты сам нарвешься на пулю.

Я содрогнулся. По лицу текли слезы. Мне хотелось расцеловать друга в его грязные щеки. Гальс ослабил хватку и наконец отпустил меня. Мы оба улыбнулись.

В конце того же дня провалилась третья попытка нашего наступления. К этому времени развалины почти сравнялись, только торчали трубы.

Тьму то и дело озаряли вспышки снарядов. Началась еще одна страшная ночь: темный окоп, холодная вода под камнями, усталость, от которой хочется умереть. Ночь, в которую не произойдет ничего важного. А может быть, и наступит конец.

От обстрела и взрывов мы в любом случае не могли заснуть. Поднялись в воздух осветительные ракеты. В моей голове пронеслись тысячи воспоминаний о юности, такой близкой и такой далекой. Игрушки, такие мягкие, как мама… Паула…

Этой ночью мы больше не сказали ни слова. Но я знал: ради друга нужно выжить.

Лихорадка охватила меня задолго до наступления рассвета. Гальс укутал меня плащом, который я больше не хотел расстегивать.

– Съешь. – Он протянул мне наполовину опустошенную банку. – Попробуй. Почувствуешь себя лучше.

Я в отчаянии смотрел на варенье, смешавшееся с пылью из ранца.

– Что это?

– Ешь. Вкусно. Вот увидишь.

Я повиновался, подцепил двумя пальцами варенье, но не успел проглотить и половину, как ко рту подступила рвота. Меня стошнило, и в нашем укрытии стало еще грязнее.

– Вот черт, – сказал Гальс. – Ты болен серьезнее, чем я думал. Попробуй заснуть.

Трясясь от лихорадки, я погрузился в слякоть и попытался устроиться поудобнее, чтобы заснуть. Сознание вернулось ко мне лишь через несколько часов.

Тем же утром нам прислали подкрепление. Гальс отвел меня в другой окоп. Там стояла кровать. Два солдата уложили меня на нее. Еще двое лежало на досках, переброшенных через камни.