Последний солдат Третьего рейха. Дневник рядового вермахта. 1942–1945

К вечеру третьего дня непрерывного боя, во время которого нам удалось сомкнуть глаза лишь на полчаса, не более, мы совершенно обезумели: нам казалось, что мы способны на все. Из нашего взвода выбыли чех и фельдфебель, которые либо погибли, либо были ранены и остались лежать среди развалин; в наши ряды влилось два гренадера, оторвавшиеся от своих частей. Теперь мы разделились на три группы – среди них был одиннадцатый взвод, в котором сражался Оленсгейм, и семнадцатый, снова влившийся в наши ряды. Ими командовал лейтенант. Нам было приказано уничтожить очаги сопротивления на развалинах деревни. Там еще продолжались бои, хотя отступающие советские войска уже оставили эти позиции.

Перед нами открылось зрелище, которое напоминало судный день. Впрочем, возможность уснуть в тихом углу занимала нас больше, чем шальная пуля русских. От взрывов, раздававшихся с переднего края наступления, содрогался воздух, засоряя наши ослабевшие легкие. Все молчали, лишь изредка слышались команды: «Стой!», «Смирно!», и мы бросались на горящую землю. Мы настолько устали, что поднимались лишь тогда, когда полностью подавляли очередной очаг сопротивления – оставшихся без подкрепления солдат, засевших в каком-нибудь окопе. Иногда из укрытия появлялись солдаты с поднятыми руками: те, кто желал сдаться в плен. И каждый раз повторялась одна и та же трагедия. Краус по приказу лейтенанта пристрелил четверых капитулировавших, судетец двух, а солдаты из 17-й роты девятерых. Юный Линдберг, который с самого начала наступления пребывал в состоянии панического ужаса (он или рыдал, или хохотал), взял у Крауса пулемет и уложил двух большевиков. Двое убитых были намного старше парня и до последнего момента молили о пощаде. Еще долго мы слышали их крики. Но Линдберг, которого охватил приступ гнева, стрелял, пока крики не затихли.

Помню еще «хлебный дом». Мы его так назвали, потому что, перебив всех, кто в нем засел, нашли несколько буханок хлеба и расправились с ними в качестве вознаграждения за ужасы, которые свалились на нашу голову. От страха и усталости мы обезумели. Нервы наши были напряжены до предела. Мы с трудом повиновались приказам и крикам, предупреждающим об опасности, которые сыпались непрерывной чередой. Брать пленных нам было запрещено. Мы знали, что и русские не берут в плен, поэтому, как ни хотелось нам спать, приходилось поддерживать себя в полусонном состоянии, зная, что где-то поблизости бродят большевики. Или они, или мы – вот почему и я, и мой друг Гальс кинули в «хлебный дом» гранаты, хотя русские выставили там белый флаг.

Когда наше бесконечное наступление подошло к концу, мы растянулись на дне воронки и долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Мы все словно онемели. Кители наши были расстегнуты, изорваны в клочья, а от приставшей к ним грязи сливались с цветом земли. В воздухе по– прежнему грохотали взрывы и ощущался запах гари. Погибло еще четверо наших, а с собой мы несли пять-шесть раненых, среди которых был и Оленсгейм. В окопе нас собралось человек двадцать. Мы пытались привести в порядок мысли, но невидящий взор блуждал по выгоревшей окрестности, а в головах было пусто.

По радио объявили, что наступление под Белгородом увенчалось успехом. С него должно было начаться дальнейшее продвижение немецких войск на восток.

На четвертый или пятый день мы прошли через Белгород, не останавливаясь в городе. Солдаты, участвовавшие в наступлении, собирались с силами. На обочинах дороги спали бесчисленные пехотинцы. Вскоре нас погрузили в грузовик и привезли на новую позицию. Я не понимаю, в чем заключалось стратегическое значение полуразрушенной деревни, но, вероятно, с нее должно было начаться следующее наступление. Красивый ландшафт – сады крепких деревьев и ручьи, по берегам которых росли ивы, – напомнил мне почему-то Нормандию. Повсюду виднелись оборонительные сооружения и сборные пункты наступательных немецких подразделений.

Среди развалин деревенских изб мы начали сооружать позицию. Прежде всего надо было избавиться от трупов тридцати большевиков, лежавших среди руин. Мы сбросили их в небольшом садике, за которым когда-то, по-видимому, тщательно ухаживали. Стояла невыносимая жара. От ярких лучей солнца мы жмурились, и складки на наших лицах обозначались еще более резко. Свет лился и на лица убитых русских, остановившиеся зрачки которых были неестественно расширены. Я смотрел на них, и внутри у меня все переворачивалось.

– Разве не удивительно, – спокойно заметил судетец, – как быстро растет борода у мертвецов. Ты только посмотри. – Он ногой перевернул труп. В рубашке мертвеца зияло семь– восемь отверстий, вокруг которых запеклась кровь. – Небось вчера побрился, как раз перед тем, как его пристрелили. Посмотри на него. У него борода, которую, будь он жив, пришлось бы отращивать неделю.

– А вот гляньте на этого, – засмеялся другой солдат. Он расчищал здание, в которое попал тяжелый минометный снаряд. У русского солдата, которого он с собой притащил, не было головы.