Последний солдат Третьего рейха

Вот так мне впервые пришлось участвовать в немецком наступлении к северу от Белгорода; под приказы, еле доносящиеся из-за шума и облаков пыли, идя за танками. Сопротивление неприятеля было сломлено; снова все или попало в руки немцев, или было уничтожено. Полчища русских солдат отступили в глубину своей огромной страны.

Помню и то, что мы захватили тысячи военнопленных. Среди них были те, кто перешел на нашу сторону и тут же передал нашим солдатам, которым было на все наплевать, списки тех, кого следовало расстрелять в первую очередь. Мне вспоминаются русские грузовики, в которых укрылось две-три тысячи солдат противника, намеренные во что бы то ни стало остановить наше наступление, и пулемет, который мы с ветераном непрерывно подпитывали патронами, пулемет Гальса, а также 10-й роты, которая была переформирована. Солдаты 10-й роты стреляли и смеялись: они мстили за павших товарищей. Мы обстреляли танки врага противотанковыми снарядами и слышали вопли русских, которые уже не отваживались двигаться, сдаваться или перейти в наступление. А затем все поглотил огонь. Жар стал настолько сильным, что мы отошли.

К полудню советские войска попытались перейти в наступление. Они осыпали градом снарядов новые волны «молодых львов». Но ничто не могло их задержать даже на мгновение. К исходу второго дня выжженные останки Белгорода перешли в руки победителей.

Обезумев от успеха, мы без передышки продолжали наступление, увеличивая клин, которым врезались в центральный фронт советских войск. Как утверждали наши так называемые информационные службы, против нас сражалось 150 тысяч солдат. На самом деле их было скорее 400–500 тысяч; их сопротивление смогли сломить 60 тысяч немцев.

К вечеру третьего дня непрерывного боя, во время которого нам удалось сомкнуть глаза лишь на полчаса, не более, мы совершенно обезумели: нам казалось, что мы способны на все. Из нашего взвода выбыли чех и фельдфебель, которые либо погибли, либо были ранены и остались лежать среди развалин; в наши ряды влилось два гренадера, оторвавшиеся от своих частей. Теперь мы разделились на три группы — среди них был одиннадцатый взвод, в котором сражался Оленсгейм, и семнадцатый, снова влившийся в наши ряды. Ими командовал лейтенант. Нам было приказано уничтожить очаги сопротивления на развалинах деревни. Там еще продолжались бои, хотя отступающие советские войска уже оставили эти позиции.

Перед нами открылось зрелище, которое напоминало судный день. Впрочем, возможность уснуть в тихом углу занимала нас больше, чем шальная пуля русских. От взрывов, раздававшихся с переднего края наступления, содрогался воздух, засоряя наши ослабевшие легкие. Все молчали, лишь изредка слышались команды: «Стой!», «Смирно!», и мы бросались на горящую землю. Мы настолько устали, что поднимались лишь тогда, когда полностью подавляли очередной очаг сопротивления — оставшихся без подкрепления солдат, засевших в каком-нибудь окопе. Иногда из укрытия появлялись солдаты с поднятыми руками: те, кто желал сдаться в плен. И каждый раз повторялась одна и та же трагедия. Краус по приказу лейтенанта пристрелил четверых капитулировавших, судетец двух, а солдаты из 17-й роты девятерых. Юный Линдберг, который с самого начала наступления пребывал в состоянии панического ужаса (он или рыдал, или хохотал), взял у Крауса пулемет и уложил двух большевиков. Двое убитых были намного старше парня и до последнего момента молили о пощаде. Еще долго мы слышали их крики. Но Линдберг, которого охватил приступ гнева, стрелял, пока крики не затихли.

Помню еще «хлебный дом». Мы его так назвали, потому что, перебив всех, кто в нем засел, нашли несколько буханок хлеба и расправились с ними в качестве вознаграждения за ужасы, которые свалились на нашу голову. От страха и усталости мы обезумели. Нервы наши были напряжены до предела. Мы с трудом повиновались приказам и крикам, предупреждающим об опасности, которые сыпались непрерывной чередой. Брать пленных нам было запрещено. Мы знали, что и русские не берут в плен, поэтому, как ни хотелось нам спать, приходилось поддерживать себя в полусонном состоянии, зная, что где-то поблизости бродят большевики. Или они, или мы — вот почему и я, и мой друг Гальс кинули в «хлебный дом» гранаты, хотя русские выставили там белый флаг.

Когда наше бесконечное наступление подошло к концу, мы растянулись на дне воронки и долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Мы все словно онемели. Кители наши были расстегнуты, изорваны в клочья, а от приставшей к ним грязи сливались с цветом земли. В воздухе по-прежнему грохотали взрывы и ощущался запах гари. Погибло еще четверо наших, а с собой мы несли пять-шесть раненых, среди которых был и Оленсгейм. В окопе нас собралось человек двадцать. Мы пытались привести в порядок мысли, но невидящий взор блуждал по выгоревшей окрестности, а в головах было пусто.

По радио объявили, что наступление под Белгородом увенчалось успехом. С него должно было начаться дальнейшее продвижение немецких войск на восток.