Последний сторож

Приемный отец так уж сильно в этом не был уверен, и они скандалили, но по-тихому, чтоб не услыхали соседи, потому что соседское мнение могло перевесить. В конце концов пани Гузка победила и однажды ночью втихаря отнесла меня к ксендзу, который тайно меня окрестил. В каком-то смысле это облегчило мое положение, а в каком-то — еще больше запутало. Так или иначе, я легально стал римским католиком — Михалом Гузкой. Обе дочери Гузок, десятилетняя Кася и двенадцатилетняя Зося, запуганные родителями, держались от меня подальше. Если кто заходил в дом, меня прятали; потом уж я сам научился прятаться. Чаще всего в собачьей конуре. На всем белом свете только собаки и питали ко мне симпатию. Это слегка подрывало убежденность моего отца в том, что я еврей, поскольку, по всем поверьям, собака чует плохого человека.

О привязанности ко мне собак я упомянул не без причины, как вы сами вскоре убедитесь. Во всяком случае, когда мне исполнилось два года, я научился в мгновение ока исчезать, переодеваться, прятаться и прикидываться неживым так искусно, что, когда однажды заполз в наволочку, Ян Гузка, подложив ее себе под голову, так и проспал всю ночь, ничего не заподозрив. Не буду больше утомлять вас рассказами о своем детстве. Наверняка вы слышали десятки подобных банальных историй. Короче, войну я пережил, как вы сами можете убедиться.

Спустя четыре года после окончания войны, когда я пошел в первый класс, моя приемная мать рассказала мне все, что знала сама. Попросила прощения за то, что не сберегла обнаруженную в пеленках записочку, развела руками — больше, мол, ничего для тебя не могу сделать — и умерла. Дети в школе, посоветовавшись, решили большинством голосов, что никакой я не Гузка, а приблудный еврей, и взялись за меня всерьез. Обе приемные сестры и приемный отец не возражали. Ждать было нечего. Проплакав всю ночь, я распрощался с псом Шариком и удрал из дома. К счастью, никто меня не преследовал. Я частенько задумываюсь, что бы со мной стало, не сбеги я тогда. Впрочем, бог с ними со всеми. Я сбежал. Получилось, будто меня снова на ходу выкинули из поезда.

Вы спросите, что было потом? Путешествовал зайцем, воровал еду, спал где придется и в один прекрасный день попал в цирк. Насколько помню, я рассказывал, как хорошо ко мне относятся собаки. Так вот, в Варшаве проездом ненадолго остановился советский цирк-шапито, разбивший свои шатры в Белянском лесу. Я крутился поблизости и, улучив момент, во время уборки украдкой проскользнул в клетку с цирковыми собаками. Там было семеро пуделей, четыре шпица, целая свора фокстерьеров, две афганские борзые и любимец директора цирка огромный черный как смоль и злой как дьявол питбуль Саша.

Саша, как только меня увидал, вздыбил шерсть и ощерил пасть. Это конец, подумал я и покрепче зажмурил глаза. С минуту он жарко дышал мне в лицо и как бы раздумывал. А потом вместо того, чтоб загрызть, лизнул шершавым языком в щеку. Я заплакал, и он тоже так расчувствовался, что вдруг заскулил как щенок и сам вырыл мне норку в сене. Знаете ли, я всегда волнуюсь, рассказывая эту историю, хоть и произошла она давным-давно.

В Западном Берлине, когда я выбрался из сена, мне бы тоже пришлось несладко, если бы не мой дорогой питбуль Саша. Слава богу, директор Иосиф Иванович Петров, видя, как Саша ко мне ластится, а на него рычит, махнул рукой и нелегально взял меня на работу — вычесывать шерсть собакам, завязывать им банты и помогать в дрессировке. А вскоре даже с помощью четверых кагэбэшников, официально якобы занимающихся кормлением животных, справил мне документы. Вот так я стал русским, сыном цирка, Мишей Гусевым. В цирке я мог бы вполне быть счастлив, если б не безумная и безответная страсть к Ларисе Кириленко, гуттаперчевой женщине с Украины, которой я неосторожно признался в своем двусмысленном происхождении. К счастью, она никому не разболтала, но мучила меня по ночам страшно. В конце концов с ней произошел несчастный случай, из-за перелома позвоночника она потеряла работу, а я смог сосредоточиться на своей карьере.

Я был честолюбив, но долгое время мне не везло. Удача улыбнулась только через шесть лет, в тот день, когда меня приставили к осветительным приборам. Я здорово направлял лучи света, так что казалось, будто акробаты крутят на одно сальто больше. Никто не мог этого объяснить, как и я, впрочем. Талант, да и только. Потом я увлекся шитьем костюмов. Кроил, сметывал, порол и снова сшивал. Мог так одеть карлика, что он выглядел великаном, мужчина — женщиной, а ребенок — старичком. В общем, превращал маленьких в больших, мужчин в женщин. Вы, наверно, подумали, что это как-то связано с моим детством. Не знаю, вполне возможно. Потом я начал наряжать одних зверей в других, а то и в людей. Таким образом я хотел их отблагодарить — мало ли что еще может приключиться.