Последний сын графа

Я улыбнулась и отошла к кроватке. Посмотреть на собственного сына. Внизу уже наверняка говорили о патологиях. Что быстрые роды – это нехорошо. Что, мол, ребенок, – который выскочил слишком быстро, не разорвав при этом на части мать, – окажется дефективным. А если он не окажется, то я окажусь. Мол, Лиз и Джессика обе родили рано и очень даже легко. Да только вот, по одному разу. И что мой сын – совсем не мой сын, мы его заказали на Амазоне.

Рич сконцентрировал на мне взгляд. Он все еще пугал меня, когда вдруг ловил мое лицо в фокус и замирал. Я наклонилась, взяла его на руки и выпрямилась, осторожно поддерживая головку на сгибе локтя. Он был такой маленький и в то же время тяжелый, что я боялась его сломать. Материнских инстинктов у меня не было, но я так живо помнила каково это, – быть ненужной матери, – что при встрече с чужой трагедией, стало не по себе.

И я решила, что с сегодняшнего дня, буду приходить чаще. И полюбить его, смогу даже без инстинктов. Ведь он сын Себастьяна. Как его не любить? Рич раскрыл ротик в подобии улыбки, которую педиатры называли желудочными коликами, и я почувствовала тепло в груди.

– Мой сладкий маленький пирожочек. Ты тоже сможешь говорить за столом.

– А как он ест без зубов? – спросил Рене, держась за деревяные прутья кроватки.

– Он пьет из бутылочки, как маленький жеребенок, – сказал Себастьян. – Если хочешь, няня покажет тебе.

С лестницы раздались шаги и няня, выходившая зачем-то, ввела Филиппа.

– Вас потеряли, – сообщил он. – Чего ревешь, Шибздик? Из-за наследства?.. Да пошутил я, – он довольно крепко потер ладонью светлую макушку Рене. – Тебя я тоже упомяну. Скажу, чтобы тебе привет передали.

– Прекрати! – обрубил отец. – Тебе тридцать лет, ему – девять! Мог бы пару раз снизойти и поговорить с братом по-человечески. Ты тоже когда-то ревел, когда услышал про семинарию.

– Филипп ревел? – ужаснулся Рене, а старший даже слегка смутился.

– Я с достоинством, по-мужски, плакал… Не то, что ты, – проворчал Филипп и все рассмеялись.

Я еще раз прижала Рича к груди и передала няне, которая осторожно положила его назад в кроватку. Затем подтолкнула всех остальных к двери. Няня помогла мне сменить салфетки и забинтовала грудь. От запаха Рихарда, у меня отчего-то всегда приливало молоко, хоть я ни разу и не кормила, даже не сцеживала.

Когда я прижимала его к груди, в душе оживали все те ощущения, что я испытывала раньше. Пока носила его в себе. Восторг и безграничное, ни с чем несравнимое счастье.

– Теперь уже недолго осталось, – сказала няня, внимательно изучив салфетки. – Скоро организм перестанет так реагировать и молоко у вас окончательно пропадет… – няня была ровесницей Себастьяна и ярой противницей современных тенденций. – Одна моя нанимательница кормила, пока ребенку не исполнилось восемь лет. Муж к тому времени от нее сбежал, и она пыталась удержать сына.

– Восемь? – у меня пропало дыхание. – Она сумасшедшая!? Куда только смотрит комитет по делам несовершеннолетних?

Няня поджала губы.

– Они там все сумасшедшие. Нынешние дети – самые неприспособленные из всех, – заявила она. – Просто большинству женщин не на что себя больше употребить, и они не позволяют детям взрослеть.

Когда я вышла, все трое все еще стояли у лестницы и Себастьян держал Рене за руку.

– …и чтобы я не слышал, как вы ругаетесь! Особенно, за столом, – он обернулся и сбавил тон, предложив мне вторую руку. – Ты, Фил, в детстве был точно такой же. Копия! А ты, наверняка вырастешь таким же, как он. Вы оба плюетесь в зеркало, а раз хватает мозгов ругаться на равных, могли бы друзьями стать и обсуждать что-нибудь другое… Ты как, в порядке? – он обернулся ко мне.

– Да, – выдохнула я, продолжая думать о почти взрослом парне, вроде Рене, но с сиськой во рту.

Я в таком возрасте уже перестала разговаривать с Ральфом, приревновав его к Джесс. А через пару лет уже сама мастурбировала.

Но вряд ли все они хотели об этом знать

Почти через месяц после того приема, мы ужинали всей лоскутной семьей. Традиционно ужинали бутербродами. Три сорта хлеба, бесчисленное количество сыра, салями и ветчины… Маринованные и свежие огурцы, оливки, помидорчики-черри. В общем, – ничего особенного, – как это называла Марита. У нее была странная привычка – преуменьшать собственные достоинства и ждать, что другие оценят и убедят ее.

Возможно, будь ее мужем кто-то предупредительный и светский, как Маркус, так бы оно и было- Но Себастьян был слишком занят своими мыслями, чтобы разгадывать еще и ее затеи с сервировкой стола. С ним следовало говорить по-военному: быстро и четко. Намеков он то ли не понимал, то ли притворялся.

Я убедилась в этом на горьком опыте. И с каждым днем он становился все горше.

Когда мы с Себастьяном договорились сделать ребенка, он приходил ко мне почти каждый день. Когда живот стало уж не скрыть, я осторожно объяснила, что стала уже не такая гибкая. И приготовилась ответить на все вопросы по поводу часов, якобы измеряющих базальную температуру… Но Себастьян лишь посмеялся.

– Мальчик?

– Мальчик.