Последний тамплиер

— Идем вниз, — ответил я, подавив вспыхнувшие чувства, — сегодня будет большая пирушка. Моя жена должна сидеть рядом со мной.

Она коснулась поцелуем моих губ и, смутившись своего поступка, скрылась за дверью. Я услышал на лестнице ее шаги.

На память пришли слова Гамрота, сказанные им недавно: «Ты нужен всем, Жак. Такой человек, как ты, не может быть один ". Только теперь я понял, насколько он был прав. Я действительно был всем нужен — Нелли, детям, Жанне, крестьянам, солдатам. С трудом верилось, что во мне, великом грешнике, запутавшимся в собственной жизни, было нечто необходимое для всех этих людей, или в то утро, когда я коснулся мертвой руки своего царственного предка, на меня действительно снизошла его благодать?

С улицы послышался шум. Я выглянул в окно и мне вдруг стало весело. К моему дому, распевая песни, шел весь цех каменщиков, числом около тридцати человек, в праздничных красно-голубых одеждах, в лоснящихся парадных шелковых фартуках, с цеховым гербом во главе процессии, который нес тот самый мастер Жиль, у которого мы были в гостях.

Я отворил окно.

— Приветствую вас, добрые мастера! — сказал я им, — мой дом открыт для вас. Сейчас я спущусь и сам отворю двери.

— Долгие лета досточтимому графу! — воскликнул Жиль.

— Долгие лета! — повторили остальные.

Затворив ставни, я спустился на первый этаж и прошел в кухню.

— Сколько у нас свиней? — спросил я кухарку.

— Четыре и один кабан, — ответила девушка.

— Вели, чтобы резали всех и жарили во дворе. И немедленно! Сегодня у нас будет большой праздник.

Кухарка, обрадовавшись, убежала, на ходу вытирая о фартук руки. Я вышел на крыльцо.

— Прошу вас, добрые мастера, войти в мою скромную обитель! — молвил я, отворив двери, и отошел в сторону, пропуская каменщиков в дом.

Но, прежде чем им войти, из рядов каменщиков вышел человек, по алому фартуку которого я признал в нем Досточтимого мастера цеха. Он вручил мне крохотный золотой мастерок и небольшую серебряную линейку.

— Наш цех дарит тебе, граф, эти регалии, свидетельствующие о том, что теперь и ты принадлежишь к нашему братству. Показав регалии любому нашему брату, где бы ты ни был, что бы ты не делал, в чем бы не был одет, ты везде встретишь самый радушный прием, на который только сможешь рассчитывать, а если будешь пребывать в нужде, получишь столько денег, сколько потребуешь.

— Ура, ура, ура! — воскликнули каменщики и открыто, как-то действительно по-братски, смотря на меня, сняли свои войлочные шапочки и вошли в дом.

Уже слышался визг свиней на заднем дворе, уже пахло дымом. В трапезной сдвигали столы в длинный ряд, слуги тащили изо всех комнат стулья и скамейки.

Прибежала кухарка и сказала, что скатерти прогрызли мыши. Услышав ее слова, мы все громко рассмеялись. Я позвал двух лучников и отправил их в сопровождении кухарки на рынок, за скатертями.

Часа не прошло, как столы были накрыты, бочки откупорены, а в блюдах, стоявших на девственно-белом льняном полотне новых скатертей, уже исходила паром сочная, жирная свинина. Гости и челядь собралась за столом. Пришла Жанна, надевшая, как было условлено накануне, "живот" — бурдюк. Я поднял кубок и, начиная пир, произнес на французском языке молитву, в которой поблагодарил Господа за то, что лежит на столе, и за тех, кто за этим столом сидит, украшая пир.

— Ура, ура, ура! — громко сказали каменщики и постучали кулаками по столу. Веселье началось.

Я пил и смеялся вместе со всеми, смакуя, как старое вино, каждое мгновение праздника. Никто, кроме меня не подозревал, что грядет страшное. Но я никому не скажу об этом. Пусть, прежде чем это страшное случится, все эти люди, чьи судьбы всецело находятся в моей власти, счастливо живут, радуясь солнцу, обильному урожаю, новому платью, вкусной еде, пусть они любят и растят детей. Пусть они, как можно позже, узнают то, что уже сейчас знаю я. Так надо. Таков мой долг господина. Однажды веселье закончится. Я вернусь в Шюре. И тогда … Сколько у меня будет времени? Пара месяцев, или несколько лет? Как все случится? Каков будет мой конец? Меня сожгут, как Жака де Моле, мне отрубят голову, как Жаку, моему доброму тюремщику? А может быть, нет — у Жака де Шюре, графа ла Мот, будет свой конец, своя смерть, своя мука, своя лестница на небеса…

В Шюре мы вернулись только двадцатого апреля. Принимая из рук Нелли двух прелестных дочек, я был несказанно счастлив.

— Ты поедешь в ла Мот, — сказал я ей, — вместе с госпожой.

— Это потому, что ты привез с собой еврейку? — осторожно спросила она.

— Рахиль тоже поедет в ла Мот. Она будет тебе помогать.

— Но я не дам своих деток в ее руки, она же еврейка и сглазит малюток!

— Что за глупости! В Палестине, когда я был совсем мал, за мной ухаживала еврейка. Наша кухарка была самаритянкой, а конюх — мавром. Как видишь, я дожил до сорока пяти лет. Отец Жан окрестит Рахиль. Все будет хорошо.

— Я не поеду с еврейкой.

— Ах, женщины… Хорошо. Рахиль останется в Шюре. А чтобы ты не ревновала, я поселю ее вместе с каменщиками. У них тоже есть дети, которым нужен уход.

— Но почему ты не хочешь оставить меня в Шюре?