Последний вервольф

Мне снилось, будто у меня внутри сидит маленький волк, которому тесно и неудобно. Поэтому он тянет лапы к моим запястьям, локтям, лодыжкам, пытается втиснуться в легкие и живот. В какой-то момент его когти прорывали мне кожу, и я просыпался. Что тебе приснилось? Арабелла хотела знать все. Я молчал. Это был его сон. Сон о рождении.

Иногда волк укладывался по-другому. Его ноги оказывались в моих ногах, голова — в моей голове, лапы — в моих руках. Иногда он становился размером не больше котенка и, обжигающе-горячий, сворачивался клубком в груди. Проснувшись, я еще несколько секунд ощупывал лицо, пытаясь найти морду, которой там никак не могло быть.

Шли дни, но ничего не происходило. Ты держишь чашку, седлаешь лошадь, и твоя рука выглядит точно так же, как всегда — но вес не тот, тактильные ощущения и движения — другие. Снаружи ты прежний. А внутри… Это не ты, говорила Арабелла. Я прежняя, а ты — нет… И я старался ускользнуть от ее взглядов и прикосновений.

Любовь делает тайное явным. Отчуждение обращает процесс вспять. Пока я менялся, между нами росла стена. Разбивать сердце тому, кого больше не любишь, — самая грязная работа. О господи, ты меня разлюбил? Как бы смешно ни выглядело недоверие отвергнутого, главное — не рассмеяться. Но разбивать сердце человека, которого ты любишь по-настоящему — вот величайший ужас, который вызовет смех только у дьявола (если он существует). Впрочем, и его удовольствие будет подпорчено мыслью, что ему не удалось приложить руку к этому маленькому происшествию. Дьявол, как и любой из нас, хочет быть значимым.

Однажды в предрассветные часы, когда я думал, что Арабелла спит, отвернувшись от меня, она вдруг прошептала: «Обними меня». Я обвил ее руками, уткнулся носом в ее теплый затылок — и почувствовал, что умерла еще одна частица ее доверия, потому что, как бы тесно ни соприкасались наши тела, между нами оставалась бездна. Я здесь. А ты? — сказала она, крепче ко мне прижимаясь. Я тебя жду.

Простейшие действия требовали нечеловеческих усилий: спуститься по лестнице, открыть дверь, надеть сапоги для верховой езды. Я начал вспоминать то, чего со мной не было. Окружавший меня плотный туман. Деревья, проносящиеся мимо на огромной скорости. Лунный свет на глади горного озера. Молодая девушка, лежащая в лесу с распоротым бедром — нагая белая кукла на подстилке из темно-зеленого папоротника, в широко раскрытых глазах застыла смерть. Джейкоб, где ты? Арабелла хотела знать. Ты что-то видишь? О да. Смятые колокольчики под мохнатыми дрожащими лапами. Троих залитых лунным светом всадников, словно сошедших с картин Уччелло. Слюну, капающую из его пасти. Я засыпал в кресле, а просыпался, ощущая мягкую прохладу ручья и пропитанную кровью рубашку. И я вставал и уходил из комнаты, от лошади, от нее.

Прошли две недели после моего возвращения из Уэльса. Каждый день я мучился оттого, что мучаю женщину, которую люблю и которая любит меня. В моменты, когда жалость к себе брала верх, я почти ненавидел ее за это. Прошлой ночью я проснулся с раскрытым ртом, с высунутым языком, выгнувшись под немыслимым углом в угоду внутреннему волку. Тихо, чтобы не разбудить Арабеллу, я вышел из дома.

Луна все знала. Луна знала что-то такое, чего я никак не мог понять. Ее чрево таило обещание покоя и любовь, которая была полнее материнской. Луна хранила секрет и была готова им поделиться. Но не сейчас. Еще не сейчас.

Я до рассвета бродил по полям, пока ноги окончательно не промокли от росы. В то утро, проснувшись и не найдя меня в постели, Арабелла перешла в новую стадию отторжения.

— Это почти убивает меня, — говорила она теперь со зловещим спокойствием. В окне мелькнула круглолицая гувернантка, несущая вазу с белыми розами. — Убивает, что любовь — всего лишь пища для сплетен твоих соседей. Ну конечно, американская шлюха Марлоу. Ты помнишь, как они смеялись? Как называли это чудачеством?

Я помнил. Помнил, как это «чудачество» высвободило прежде невиданную во мне щедрость и сломало то, что Блейк назвал кандалами фальшивого разума (эротическая революция воскресила почившие полотна и поэмы). Теперь Арабелла думала, что мне нужно нечто иное. И разве она ошибалась? Мне действительно было нужно нечто иное. Нежней, и мягче, и белее / Венеры, что встает / Из раковины-колыбели.[1] Мы вместе праздновали блаженство павшей плоти. Теперь я знал, что бывает плоть не только павшая, но и поглощенная. (А также падение большее, чем я испытал. Так говорила луна. Так она обещала. Но не сейчас. Еще не сейчас.)

— Куда ты? — спросила Арабелла. Я поднялся с кресла и пошел к двери. — Джейкоб! Ты даже не посмотришь на меня? О господи!

У меня подкосились ноги. Я медленно опустился на колени, влажная ладонь соскользнула с дверной ручки. Арабелла бросилась ко мне. Я оказался в кольце ее рук, в апельсиновом облаке духов, и прижался лицом к ее груди.