Последний выход Шейлока

– Например, некоторые черты жизни в Брокенвальде. Голодный паек? Но сейчас идет война, испытывают недостаток и даже бедствуют многие жители самой Германии. А здесь, в Брокенвальде, большая часть – подданные иностранных, враждебных государств. Разве не так? Или вот – здесь запрещают табак и алкоголь. Но можно ведь и это расценить не со знаком минус, а со знаком плюс, правда? Например, как заботу о здоровье обитателей гетто. Вы же медик, вы сами знаете, сколь пагубно могут отразиться подобные излишества при нехватке нормальной пищи. А о продуктах я уже говорил… Можно найти много рационального в приказах коменданта – в конце концов, он заботится о дисциплине, а без дисциплины в тяжелых условиях войны и гетто выжить тяжело, – он повернулся ко мне, и я увидел смутную улыбку на его лице. – Все можно объяснить различными способами. И во всяком зле обнаружить всего лишь низшую степень добра, как сказал наш раввин.

– Сегодняшнее событие тоже может иметь положительную интерпретацию?

– Какое событие вы имеете в виду?

– Арест пастора и священника. Запрет на христианское богослужение. То, что запретили еврейские обряды, еще укладывается в какую-то логику – логику гетто. Но при чем тут месса? Нет, это я не понимаю.

– Напротив, – ответил он серьезно. – И это столь же логично – разумеется, я имею в виду ту логику, которую вы удачно назвали логикой гетто. Разве вы сами этого не понимаете? Евреи-христиане всегда испытывали некий дискомфорт: в глазах других христиан они все равно несли печать происхождения. В глазах же соплеменников, оставшихся в лоне иудаизма, выглядели ренегатами. Новое распоряжение комендатуры позволит им преодолеть эту душевную раздвоенность и соединиться со своим народом.

Как я ни старался, мне не удалось уловить в голосе моего друга ни малейшего намека на иронию.

После короткой паузы, он сказал – уже другим, деловым тоном:

– Я всего лишь сыщик. И для меня зло – очень конкретно… – он погасил окурок. – Вы еще не хотите спать?

– Нет, нисколько.

– Очень хорошо. Тогда, доктор Вайсфельд, расскажите о ваших встречах с покойным режиссером. Я уже убедился в вашей наблюдательности и, честно вам скажу, очень рад, что нашел такого помощника. Итак, я слушаю вас, доктор.

Слова его мне польстили – при том, что я совсем не был уверен в их искренности. Тем не менее, я постарался возможно подробнее воспроизвести мою историю знакомства с Максом Ландау, вплоть до последнего его появления в моем кабинете вместе с женой. Г-н Холберг слушал с обычным внимательно-благожелательным видом. По поводу первой моей встречи – давней, в донацистской Германии – с Ландау он не задавал никаких вопросов. Когда же я заговорил о том, как оказался рядом с режиссером в очереди за обедом, он оживился и попросил меня рассказывать как можно подробнее.

– Это ведь произошло незадолго до убийства, – объяснил Холберг. – Каждая деталь может оказаться важной. Даже если поначалу она показалась вам мелочью. Например, какая-то черта поведения, которая выглядела странной. Может быть, кто-то подходил к нему в очереди. Может быть, он с кем-то заговаривал. Вспомните все очень подробно, Вайсфельд.

– Кроме меня, он разговаривал только с Самуэлем Горански, – сказал я. – В «Купце» он играл Антонио… Ах да, вы же не смотрели спектакль…

Я рассказал о старом попрошайке и об удивившем меня трогательно-нежном отношении к нему язвительного Ландау. Затем перешел к раздражению по отношению к жене, раздражению, которого режиссер не только не стыдился, но даже словно бы выставлял напоказ.

– Да-да… – пробормотал Холберг Холберг. – Но об этом мы уже знаем. И, думается мне, оценка самой госпожи Ландау совершенно точна. Она верно оценивала причины поведения мужа. Я уже думал об этом. Макс Ландау любил свою жену. Очень любил. Любил до безумия. И его поведение, как мне кажется, имело совершенно иную причину – любовь. Он надеялся, что госпожа Ландау в конце концов не выдержит его упреков, скандалов и прочего – и бросит его. А значит, уйдет из гетто. Похоже, все действительно обстояло именно так… Вернемся к вашему разговору. Значит, ничего странного в его поведении не было?

– Мне кажется, нет… – я честно попытался вспомнить все детали той встречи. – Он вел себя в обычной своей манере, насколько я могу судить. Экзальтированной, излишне эмоциональной. Но таковы, я думаю, многие творческие личности. Правда… – еще раз вспомнив поведение Ландау, я вдруг подумал, что ему есть иное объяснение. – Мне кажется, что он все время выводил себя на выплескивание эмоций еще и по чисто медицинской причине.

– Что вы имеете в виду? – спросил Холберг.

– Его болезнь. Судя по тому, что вы сказали, он не пользовался морфином, который ему передавала Луиза. Наверное, ваша догадка справедлива, и он действительно обменивал морфин на продукты, а продукты отдавал ученикам рабби Шейнерзона.