Последний выстрел. Встречи в Буране

— Нет, Федот родился в одна тысяча девятьсот тринадцатом году в Ростовской области, в семье крестьянина-бедняка, окончил четыре класса сельской школы, по специальности потомственный хлебороб. Сражался на фронтах, награжден медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». Беспартийный, женат, — четко отрапортовал инспектор анкетные данные Чайкина.

— Подробные сведения...

— А у меня, Григорий Никифорович, так: анкеточку на каждого рабочего наизусть знаю, не говоря уже о руководящих кадрах. Служба такая.

— Это верно... Почему все-таки Чайкин после войны приехал сюда, а не вернулся к себе в родное село?

— Могу в точности ответить. Дело обстояло так: немцы до последней хаты спалили его село, семья Федота погибла — отец, мать, жена, ребенок. Куда ж ему возвращаться? Остался человек без роду, без племени, как говорится. Вот и уехал, чтобы не болели раны. Сперва думал годок-другой поработать у нас, да так вот и привык — семья, дети пошли, свой угол... Понравилось ему здесь.

— Он что, так все время и работает сторожем?

— Все время. Поначалу здоровье не позволяло: ранен был на фронте. Мы его хотели послать на курсы в город — отказался. Хотели назначить управляющим, тоже отказался, грамоты, говорит, мало. Оно и понятно, по нынешнему времени — четыре класса не образование.

Слушая бойкие ответы инспектора по кадрам, Дмитрий Степанович все более и более убеждался в своей досадной ошибке. Сторож Федот Чайкин и предатель Кузьма Бублик — разные люди...

Власенко продолжал допытываться:

— Вы запрашивали Ростовскую область — действительно ли там родился Чайкин, действительно ли его семья погибла и село сожжено?

— Что запрашивать зря, — пожал плечами Шапошников. — Чайкин руководящих должностей не занимал, материально ответственным лицом не был. На сторожей мы личных дел не заводим, есть трудовая книжка, и хватит. Большего с нас не требуют.

— Значит, если человек работает сторожем, его прошлое никого не интересует?

— У нас, Григорий Никифорович, сами знаете — доверие к человеку. Да я ж у Чайкина всю подноготную знаю, чую, чем он дышит. Не лезет он, как некоторые, на глаза начальству, скромность имеет. В прошлом году хотели его на Доску почета повесить, фотографа к нему послали, не стал фотографироваться, недостоин, говорит, висеть на Доске, я, говорит, планов не выполняю. Оно и верно: сторожит себе, и только. Или возьмите совсем свежий случай. Путевка у нас в Крым «горела», считай что бесплатная... Ну, я по-родственному и сказал Федоту: в отпуск идешь, поезжай в Крым, посмотри на Черное море. Сами знаете, отказался Чайкин, пошлите, говорит, кому здоровье поправить надо. Вот он какой человек! Другие путевки зубами вырывают, а он сам отказывается...

— Что ж он в отпуск так никуда и не ездит?

— А куда ему ехать? Жена, дети здесь... Да что я вам рассказываю. Интересуетесь — пригласите человека, поговорите с ним.

— Пожалуй, верно, — согласился Власенко. — Пошлите кого-нибудь за Чайкиным.

Шапошников ушел.

Поплотнее прикрыв за ним дверь, Власенко торопливо спросил:

— Ну, что вы поняли из разговора?

— Трудно сказать. Откровенно говоря, я вашего сторожа в лицо не видел, мне бросилась в глаза его очень знакомая походка.

— Походка? Я, представьте себе, даже не знаю, какая у него походка, не присматривался, — ответил Власенко. — Черт побери, не выходит у меня из головы рассказ Шапошникова о странном поведении нашего сторожа... Поехать на учебу в город отказался, от более выгодной должности отказался, даже от поездки в Крым отказался... Что это — скромность или осторожность? Все двадцать лет проработал сторожем, а ведь мог бы за это время выучиться... Здоровый мужчина, и вдруг сторожем. Сторожем — поспокойней: ночь отстоял, день спи. Тебя никто не видит, и ты никого не видишь...

— А знаете, Григорий Никифорович, чего мне больше всего хочется?

— Догадываюсь. Разоблачить негодяя.

— Нет, наоборот, ошибиться. Да, да, ошибиться. Не хочется верить, что здесь, на этой земле, среди хороших людей столько лет жил убийца, что он до сих пор не наказан.

— Вы хотели бы увидеть благополучный финал всей этой истории? Странно. Судя по вашим картинам, вы не очень-то балуете зрителя безмятежной лирикой. Полотна ваши суровы.

— На тех полотнах — моя неуютная фронтовая молодость. А теперь я люблю мир, меня больше привлекают восходы, закаты, лесные речушки с тихими зеркальными заводями, и конечно же, люди, которые не думают о войне, которые создают что-то дорогое и нужное человеку.

— Приятно слушать ваши речи, Дмитрий Степанович, — с легкой усмешкой проговорил Власенко. — Хотя и не очень-то верю я в ваше благодушие, потому что из-за одной только знакомой походки вы погнались за предполагаемым преступником.

— Если бы вы знали, какой это был преступник! Но я думаю, что он уже наказан.

— Вы считаете, что каждый преступник получил свое?

— По крайней мере, каждый известный преступник.

— А сколько их скрывается по аргентинам и австралиям?

— Туда, к сожалению, не достает наше правосудие.