Последний вздох Аполлона

Холлуорд задумчиво постучал пальцами по столу, словно сомневаясь, стоит ли делиться своими наблюдениями с Пикаром. Митя обратил внимание на обкусанные ногти на правой руке американца, хотя еще вчера в театре его ухоженные руки выглядели безупречно. Всё же он нервничает. И к тому же для простого клерка слишком хорошо осведомлен в некоторых вопросах. Что, если его уже арестовывала полиция?

– Я спустился к завтраку раньше остальных, – наконец произнес Холлуорд, – и действительно заметил нечто необычное. Но не думаю, что это как-то поможет поймать Дюпона.

– Что вы заметили? – глаза Лючии загорелись, как будто она готовилась опровергнуть еще не высказанное обвинение. Митя удивился: неужели она тоже выходила из номера до завтрака?

Комиссар сделал жест, чтобы Холлуорд продолжал. Бэзил задержал пристальный взгляд на лице певицы, однако заговорил не о ней:

– Камин в салоне еще не топили, и всё же угли слегка тлели, как если бы незадолго до моего прихода кто-то что-то сжег.

– Что? – прищурился Пикар.

– Не знаю. Возможно, улику.

Меж бровями комиссара появилась суровая складка.

– Вряд ли это относится к делу, мсье Оллювард, – он едва заметно поморщился, выговаривая труднопроизносимую фамилию американца.

В салон вошли Шабо и Портер. Последний явно переживал, что тело его господина выносят из отеля. Полицейские заканчивали обыск в комнатушке портье.

Комиссар записал в книжечку имя очередного свидетеля и поднял на него глаза.

– Скажите, Портер, сколько лет вы служили у мсье Найтли?

– Десять лет и два месяца, сэр.

– Вчера вечером он вел себя, как обычно? Ни с кем не ссорился?

При этих словах Митя снова посмотрел на Лючию. Певица не переменилась в лице, но ее тонкие пальцы безотчетно теребили кольцо.

– Быть может, он в чем-то заподозрил Дюпона? – продолжал комиссар.

– Мне так не показалось, сэр. Мистер Найтли никогда не нарушал привычного распорядка дня. Он ложился после полуночи, иногда в час ночи, выпивая перед сном полстакана воды и обязательно оставляя на тумбочке зажженную лампу.

– Не мог уснуть в темноте? – предположил Пикар.

– Нет, сэр. Лампа горела для того, чтобы, проснувшись посреди ночи, мой господин мог записать свои мысли. Если бы он этого не делал, то к утру мог позабыть что-то важное. Прошлой ночью не произошло ничего такого, что заставило бы мистера Найтли изменить своим привычкам.

– Ясно, – Пикар бегло просмотрел записи и напоследок оглядел присутствующих. – Дамы и господа, мне осталось лишь попросить вас не уезжать из Парижа до конца расследования.

Глава 7

Как только полицейские покинули отель, Митя выбежал на улицу и торопливо зашагал по набережной к мосту Сюлли. Он зачем-то взял этюдник, хотя за время пребывания в Париже так ни разу и не вышел на пленэр и нетронутые, свернутые в рулон холсты мирно покоились на дне его чемодана. Когда молодой человек наконец остановился и огляделся по сторонам, оказалось, что он забрел в Люксембургский сад. Митя совершенно не помнил, как сюда попал. Голова, словно сдавленная стальным обручем, раскалывалась от боли. Чтобы не упасть, он ухватился за ствол платана. Париж, прекрасный Париж, подаривший миру талантливых художников, писателей и поэтов, отнял у него Калверта…

Митя услышал детский смех и машинально пошел в том направлении. Дети смотрели кукольный спектакль в театре Гиньоль6. Впереди на низких скамейках сидели малыши, в клетчатых платьицах и шляпках они сами напоминали красивых фарфоровых кукол. Скамьи в задних рядах были повыше, их занимали ребята лет восьми-девяти и бдительные няньки. Сосредоточенный мальчик в последнем ряду вполне мог сойти за одного из его гимназистов.

Когда Митя только начал преподавать в 1894-м, всё, чего он желал – это приносить пользу. Тогда ему становилось радостно просто от мысли, что на свете есть Калверт Найтли, человек, поверивший в него. Больше двадцати лет он был робким и слабым, жил под чужой фамилией, в чужой семье, а порою казалось, что и в чужом теле. А потом в один миг обрел себя настоящего и стал жалеть лишь об упущенном времени. Он завидовал невероятной самоуверенности некрасивого болезненного мальчишки, проучившегося в Николаевской гимназии всего несколько месяцев. Кажется, его семья потом переехала в Тифлис. Но Мите хватило этих месяцев, чтобы заметить, с каким надменным видом гимназист пропускал мимо ушей насмешки сверстников над его шепелявостью и косоглазием. Он не был прилежен на уроках рисования, зато твердо знал, что станет поэтом. «И наверняка станет, – думал Митя, – если в Тифлисе бедолагу не приберет чахотка». Имей он, Дмитрий Гончаров, в восемь лет такую же уверенность в себе, сейчас он был бы уже знаменитым художником. Ничего, он наверстает упущенное. Пройдет еще пара лет, и Калверт напишет о нем статью и откроет его имя всему миру…

Вот только Калверт лежал теперь в полицейском морге, безучастный к дальнейшей Митиной судьбе.