Последствия

– Ваша вина, герр Люберт, для меня заключается лишь в вопросе ее глубины. Моя работа состоит в том, чтобы определить ее цвет, ее оттенок. Скажите – мне и впрямь интересно, – как вам удается уживаться с бывшим врагом?

– Они вежливы с нами.

– Как чувствует себя ваша дочь?

– Ей такое положение не нравится.

– В чем это проявляется?

– Она… Она не ценит… не понимает, как нам повезло остаться в своем доме.

– А с чего бы ей это ценить? После случившегося с ее матерью… Чем она сейчас занимается, ведь школа закрыта?

– Работает на расчистке города.

– Когда вы видите все эти руины, не закрадывается мысль, что архитектура – бессмысленное занятие? Уверены, что хотите продолжать прежнюю карьеру?

– Я не очень-то гожусь на что-то другое. Мне бы хотелось участвовать в восстановлении города. Заводской рабочий из меня получится никудышный.

– Скучаете по тем денькам, когда строили летние виллы для партийных боссов?

Да, ему нравились те времена, когда заказы на летние виллы следовали один за другим – в том числе на “небольшой дворец” для Харольда Армфельда, производителя оружия, – но работы невоенного профиля недоставало.

– После 1933-го возможностей было немного. К тому же та архитектурная школа, к которой я принадлежу, симпатиями партии не пользовалась.

Бернэм перевернул еще несколько страниц опросника.

– Скучаете по прошлому?

– Из прошлого, майор, я скучаю только по жене.

– А как же добрые старые деньки?

– Не представляю, какие именно деньки вы имеете в виду. После 1933-го для большинства из нас Германия стала тюрьмой.

Бернэм выпрямился, выдвинул ящик стола, достал папку с фотографиями и, бросив их на стол, разложил наподобие карт.

– Тюрьмой вроде этой?

Он взял фотографию похожего на скелет еврея в лагерной форме. Потом другую. Третью. Показывая снимки, Бернэм пристально смотрел на Люберта – какой будет его реакция. Люберт уже видел эти фотографии в первые послевоенные месяцы, их вешали на стены на всеобщее обозрение. Он взглянул на них и отвел глаза.

– Какие бы неудобства вы ни претерпели, герр Люберт, не советую сравнивать их с теми, что выпали на долю этих людей.

Бернэм снова взял опросник и открыл последнюю страницу:

– Вижу, вы ничего не написали в графе “Прочие замечания”. Нет желания добавить что-то теперь?

Изобразив в меру способностей сожаление, Люберт покачал головой и ответил со всей возможной любезностью:

– Нет, майор.

– Почему вы повесили картину, не посоветовавшись со мной?

– Картина висела там и раньше. На стене осталось желтоватое пятно. Я подумал, что вы, может быть, захотите…

– Нет.

Рэйчел ждала его, нетерпеливо расхаживая по холлу, и встретила твердым взглядом и напряженной позой, словно строгая воспитательница, знающая, как привести в чувство непослушного ученика. Люберт был голоден и зол, да вдобавок еще и замерз. Отправившись после собеседования на завод, он узнал, что предприятие закрылось. Англичане объяснили это плохой погодой, но все знали, что причина в зреющем на заводе недовольстве. Его напарник, Шорш, стоял у ворот, раздавая листовки. Планировалось выставить пикеты по всей британской зоне в знак протеста против закрытия предприятий.

– Не забывайте, на чьей вы стороне, герр Люберт, – пробормотал Шорш, протягивая листок. Все только и делали, что указывали ему, как быть и что делать, и Люберт был сыт этим по горло.

Он посмотрел на картину, повесить которую попросил утром Рихарда. Выбор дался нелегко, пришлось учитывать провинциальную чувствительность Морганов: ничего слишком эксцентричного, ничего слишком серьезного. Поначалу ему приглянулся пейзаж Либермана, но тот оказался маловат и не закрыл оставленное портретом темное пятно на обоях. “Полуобнаженная” Карольсфельда отвечала вроде бы всем требуемым параметрам: в ней присутствовала изысканная недосказанность, она полностью скрывала пятно и оживляла интерьер. Картина была настоящим шедевром, достойным любой стены в любом зале любой страны. Возражать против нее мог разве что филистер. Или ханжа.

– Это один из величайших художников Германии девятнадцатого века.

– Неважно, кто он. – Рэйчел сложила руки на груди, упрямо отказываясь признавать сияющее очарование девушки у нее за спиной.

– Вам не нравится?

– Дело не в этом.

Что ее так задело? Нагота? Да, возможно, эротика здесь и присутствовала, но достаточно сдержанная и деликатная, чтобы оскорбить чьи-то чувства. Ему вдруг захотелось поставить Рэйчел на место, смутить ее, вогнать в краску – пусть повертится, пусть попробует выкрутиться.

– Вы, возможно, предпочли бы что-нибудь на деревенскую тему. Сцену охоты? Или, может быть, кого-то полностью одетого? – Говоря это, он чувствовал себя старшим братом, опекающим заносчивую сестренку. Ну и пусть. Ситуация даже возбуждала его немного.

Щеки потеплели, и Рэйчел, поняв, что краснеет, отвернулась. Миссис Бернэм права: немцы – народ надменный, так что в случившемся виновата она сама, слишком многое позволяла.

– Герр Люберт, мне решительно не нравится ваш тон…

Но его уже понесло: