Послесловие

Лена на почту устроилась, письма и прессу разносила. В январе, а в феврале уже не смогла, промерзла и заболела. Слегла и почти неделю то ли в бреду, то ли в пылу пролежала. Домна ей врача вызвала, но Лена даже не видела его, не знала, что приходил. Худо было. Только голову поднимет — падает, и ничего, что было до, не помнит.

Вера с Домной и Сережа за ней ухаживали, таблетки спаивали пригоршнями, а ей только вроде лучше — соображать начинает кто и что перед ней, как опять плывет туманом перед глазами незнакомое, чужое.

В этом тумане ей постоянно виделся мужчина со шрамом на щеке. Глаза у незнакомца были удивительные. Он слова Лене не говорил, будто только сидел молча рядом, а она казалось, слышит его. И хорошо ей, спокойно только оттого, что есть, что рядом.

Понемногу в себя пришла, а ее уже уволили. Не больничный бы да не Вера, что с криком на начальницу налетела, посадить могли. Даже приходили, но убедились — болеет, и больше не привязывались. Но наказать все равно не забыли, хоть и мягко. Теперь Лена работала сверхурочно и получала вовсе копейки. Голод незаметно стал прокрадываться все ближе и, снижение цен на пайки не спасало. Денег хватало строго на картошку и ржаной хлеб.

Но печали не было. Тяжело, да, но всем нелегко. И не одна она — с девочками.

Тушенку всю Домне отдала, сахар Сереже скормила, с зарплаты старалась ему то пряник, то бублик купить. Тот отнекивался, но сметал мигом.

А весной появились машины с хлебобулочными изделиями — вот уж настоящее испытания: булочки такие и этакие, круассаны, бублики, ватрушки. Дух шел от сдобы — слюнки текли. Раз в неделю получалось у Лены мальчику на французскую булочку наскребать денег. И счастлива была, когда его глазенки вспыхивали от вида угощения, будто весь мир ее обнимал.

Сдружилась она с Сережей пожалуй и крепче чем с Домной и Верой. Те на работе, парень сам по себе после занятий в школе. Девушка как придет домой — они вместе то чай пустой пили, то задачки решали.

Как-то в конце марта домой пришла и еще на площадке крики услышала — гремел матами какой-то мужчина. Дверь толкнула — мимо всхлипнувший Сережка пролетел, а из кухни на него небритый, однорукий мужик:

— Я тебе гаденыш!! Ублюдок пригретый!! — и за ним.

Лена у дверей в комнату встала, оттолкнула мужика, и поморщилась — перегаром несло так, что задохнуться можно было.

— Ах ты курва!! — взвыл. — Шалава!! Я тя щаз убью падлу!! Ты на кого руку подняла, марамойка?! На меня?!! Григория Свиридова!! Гвардии сержанта!! На фронтовика, кровь за тя суку проливавшего!!

Лене противно до омерзения стало, злость откуда-то из глубины поднялась такая, что только мужчина к девушке шагнул, лапу свою грязную протянул, желая за грудки схватить, она не думая, ему коленом в пах въехала, сил не жалея, и ударила в рожу пьяную.

Охнул, откинуло к входной двери.

А Лене мало — как с ума сошла.

Схватила за грудки в стену втиснула, шею зажала и зашипела в лицо:

— Ты не фронтовик, ты мразь пьяная. Сволочь, а не гвардии сержант. Ты себя и ребят — товарищей своих позоришь! Они на фронте погибли, что ты мразь, жил! По чести жил. Их не позоря! А ты предал их, растер, как фашист!!

— Я?! Я?!! Ах ты?!! — глаза вытаращил и пинок душевный получил.

— Меня слушай, скот!!! Если ты еще раз на пацана вякнешь, я тебя лично застрелю, мразь! Чтобы не позорил братьев погибших! Чтобы не пачкал пейзаж рожей своей отвратной! Фронтовик, хренов!

И отошла шатаясь от сникшего мужичка, осела у стены без сил, ворот рванула.

Почему вот такие живут, почему им дано было выжить? Зачем? Чтобы видом своим, делами имя славных сынов Родины, честь победителей пачкать?

А ведь кто-то из погибших мог более достойную жизнь прожить, дать что-то людям, не то что этот, только напиваться до беспамятства и детей гонять.

— Мразь, — прошипела.

Подняться бы и уйти, чтобы не упасть перед этой падалью, слабость не показать.

— За ублюдка вступилась…

— Это ты ублюдок! Рот свой закрой, пока с лестницы не спустила!

— Ах ты ж сука тыловая, подстилка…

Лене голову снесло напрочь — въехала сапогом в морду пьянице. Вытащила на площадку и с лестницы спустила.

В квартиру зашла и съехала по стене — в грудине словно взорвалось что, и в голове шум. Душно, даже перед глазами марево.

— Теть Лен? Теть Лен?! — затряс ее мальчик, а сам белый с перепугу.

Девушка улыбку выдавила. По голове его погладила:

— Нормально все.

— Пойдем, пойдем теть Лен! — и вправду заревел, тянуть ее начал.

Как в комнате Домны оказалась — не помнила. Лежала на полу и все с дыханием справиться пыталась, с болью в груди. Сережа девушке под голову подушку положил, сидел рядом на коленях, руку гладил:

— Ты не умирай, теть Лен, не умирай! — плакал.

Она все улыбку вымучивала: успокойся. Отвлечь мальчонку надо — понимала. И захрипела через силу:

— Чего сцепились? Кто это?

— Дядь Гриша. Из четвертой, — носом шмыгнул. — Заходит иногда. Пьяный он. На мамку и папку гадость сказал, а я не стерпел, ответил. Он драться.

— Правильно, что ответил, — еще бы боль унять, сознание не потерять. Тяжело дышать… тяжело…