Послесловие автора

Игорь Гергенрёдер Послесловие автора

Я родился в сентябре 1952 в семье русских немцев. Место рождения - город Бугуруслан Оренбургской области. Сюда были депортированы мои родители, которых в 1941, по причине национальности, выселили из мест проживания. Родители провели пять лет в так называемой Трудармии - за колючей проволокой лагеря.

Моему отцу Алексею Филипповичу Гергенредеру было почти пятьдесят, когда родился я. После смерти Сталина он получил разрешение преподавать в средней школе русский язык и литературу. Никто вокруг не знал, что трудармейский лагерь был не первым его местом заключения. Не знали и того, что много лет назад он уже бывал в Оренбуржье: воевал здесь за идеалы Белой России.

Мне было двенадцать, когда я, в очередной раз, заговорил с отцом о кинофильме «Чапаев». В нём меня впечатляло зрелище «психической атаки». Красиво шли густые, сплошь офицерские, цепи... Отец остро, внимательно посмотрел на меня своими глубоко сидящими глазами, помолчал - и взял с меня слово хранить строжайшее молчание о том, что он мне расскажет.

«Офицеры, говоришь... Их аксельбанты тебе тоже понравились?»

Мне живо вспомнились шнуры, свисающие с погон, и я подтвердил: конечно, понравились, почему же нет?

Так вот, объяснил отец, аксельбанты носил только флигель-адъютант - офицер связи: один на полк. Как же это удалось собрать тысячи флигель-адъютантов? И почему исключительно они должны были идти в «психическую атаку»?

Я узнал, как не хватало Колчаку офицеров для командирских должностей: какая уж там отдельная офицерская часть... Ничего подобного «психической атаке» и в помине не было.

Отец коснулся другого историко-героического фильма. «Эпохальную» киноленту «Броненосец «Потёмкин» я к тому времени посмотрел не однажды. Там толпу обречённых на расстрел матросов накрывают брезентом. Это глупость. Дрянная, тухлая выдумка. Такое немыслимо в практике экзекуций - накрывать брезентом осуждённых, да ещё согнанных в гурт.

Когда все вокруг питались этой брехнёй, восторгались ею, я слушал рассказы отца о его жизни...

Летом 1918, гимназистом уездного города Кузнецка, он вслед за двумя старшими братьями вступил в антибольшевицкую Народную Армию Комуча, которую возглавил популярный в Поволжье белый партизан полковник Н.А.Галкин. Отец стал рядовым 5-го Сызранского полка 2-й добровольческой стрелковой дивизии. До шестнадцати лет ему оставалось около полугода.

Он прошёл тяжёлый, грустный путь отступления от Волги до Ангары, участвовал в боях под Оренбургом в январе и в апреле-мае 1919, в сражении на реке Тобол в сентябре того же года, в других боях. Дважды был ранен.

Когда пала столица колчаковской Сибири Омск и стала очевидной неизбежность разгрома, судьба послала ему возможность уехать в Америку. Но он ею не воспользовался. Освобождённый по ранению от службы, отец тем не менее возвратился в свою отступавшую часть, находившуюся под командованием генерала Владимира Оскаровича Каппеля.

За Каппелем шли самые стойкие. Красные были не только за спиной, но и впереди. Лютовали сибирские морозы, свирепствовал тиф - Каппель умер в этом страшном походе. Отец рассказывал, как несколько дней добровольцы, сменяясь, несли на носилках впереди колонны его замёрзшее тело.

Отец заболел тифом и был оставлен под Иркутском на станции Иннокентьевская. Лёжа на вокзале на полу с мёртвыми и полумёртвыми, попал в плен к красным. Они не узнали, что он был добровольцем, и поэтому он отделался легко: отсидел около года в Иркутской тюрьме, затем - в лагере.

Из Сибири уехал не в родной Кузнецк, а в Брянск, где никому не было известно, что он уходил с белыми. Паспортную систему в то время ещё не успели создать, и прошлое удалось скрыть.

Отец вёл жизнь незаметного советского обывателя, тая в себе пережитое. Мне, единственному сыну, открыл его ярко, зримо, ибо, обладая превосходной памятью (помнил имена, фамилии почти всех действующих лиц), он и рассказчиком был отменным.

Год за годом я сживался с его рассказами - пройденное им стало как бы и моим прошлым. Готовя уроки на завтра, я предвкушал за этим нудным занятием, как, улёгшись в кровать, буду, пока не усну, воображать себя белым добровольцем, сжимающим в руках драгунскую трёхлинейку или американскую винтовку «ремингтон», или японский карабин. И то, и другое, и третье отец описывал мне до мелких деталей. В своё время он был любителем и знатоком оружия. Даже и при мне ещё у нас имелась коллекция - не совсем оружия: приличный набор складных ножей (отец держался безупречных отношений с законом).

Из его рассказов об оружии я запомнил такие подробности, какие вряд ли отыщутся в справочниках. Например, то, что приклады русских трёхлинейных винтовок были из орехового дерева, а у драгунской модели имелась вокруг дула медная шайба. Что штык трёхлинейка имела вовсе не трёхгранный, как частенько читаешь, а четырёхгранный. Что пулемёты «максимы» были зелёные, а пулемёты «кольты» - чёрные. Что сабля на поясной портупее вызывала к офицеру большее уважение, чем шашка на перевязи - пусть и в узорных ножнах.