Послы

Они совершали свой променад втроем, глазели, болтали, — по крайней мере, двое; их сотоварища, по правде говоря, эта прогулка ввергла в угрюмое молчание. Стрезеру в этом молчании слышались громы протеста, но он сознавал, что всячески пытается выдать это безмолвие, хотя бы внешне, за знак доброго мира. Он избегал обращаться к Уэймаршу слишком часто, — что вызвало бы натянутость, но и не зажимал себе рта, что могло навести на мысль, будто он сдал свои позиции. Сам Уэймарш многозначительно молчал, то ли потому, что делал успехи в постижении Европы, то ли потому, что отчаялся ее постичь. Иногда, в иных переходах — в галереях с нависшими козырьками, где было особенно темно, фронтоны на противоположной стороне улицы смотрелись особенно причудливо, а соблазны в витринах попадались особенно часто — мисс Гостри и Стрезер замечали, что глаза их спутника приковывались к какой-нибудь никчемной вещице, приковывались так, словно он отдыхал на ней душой. Встречаясь в таких случаях взглядом со Стрезером, Уэймарш в первое мгновение смотрел виновато и испуганно, но тут же принимал свой обычный величавый вид. Стрезер не мог указать ему ничего истинно стоящего, боясь вызвать решительное неприятие, и испытывал искушение ткнуть пальцем в какой-нибудь заведомый хлам, чтобы дать приятелю возможность, торжествуя, его отвергнуть. Сам он непрестанно подавлял застенчивое желание высказать вслух, с каким наслаждением предается полной праздности, и ловил себя на мысли, что реплики, которыми они обмениваются с мисс Гостри, возможно, так же угнетают третьего члена их компании, как тяготили мистера Берчелла у камелька доктора Примроза[7] высокопарные разговоры лондонских гостей. Любая мелочь радовала и веселила Стрезера, и он чуть ли не просил за это прощения, вновь и вновь ссылаясь на свои прежние скучные обязанности. Он сознавал, что эти обязанности не шли в сравнение с теми, что лежали на Уэймарше, и, оправдывая свое вольное настроение, без конца повторял, что возмещает себе прежнюю добродетель.

Но, так или иначе, прежняя добродетель никуда не девалась и теперь глазела на него из каждой витрины, так мало похожей на витрины в Вулете, разжигая аппетит к вещам, с которыми он просто не знал бы что делать. Тут, как ни странно, действовал самый неприемлемый из всех законов, полностью его деморализующий, — теперь он проявлялся в том, что внушал Стрезеру желание хотеть еще больше. Эти первые прогулки в Европе были, по сути дела, своего рода грозным предостережением, к чему может свестись путешествие. Неужели после долгих лет он вернулся сюда почти на закате жизни лишь для того, чтобы подвергнуться подобному испытанию? Тем не менее именно у витрин он чувствовал себя с Уэймаршем наиболее свободно — правда, было бы еще лучше, если бы его приятель не поддавался столь охотно на призывы лишь сугубо полезных ремесел. В своей мрачной изоляции Уэймарш упорно разглядывал зеркальные стекла скобяных и шорных лавок, тогда как Стрезер щеголял сродством души с поставщиками почтовой бумаги и галстуков. По чести говоря, Стрезер держал себя грубовато в присутствии торговцев мужским платьем, Уэймарш же, скользя по ним надменным взором, попросту не замечал всего этого. Мисс Гостри тотчас ухватилась за возможность поддержать Уэймарша за счет его соотечественника. У этого скучнейшего законника имелись — бесспорно — свои представления о том, кто как должен быть одет, но, ввиду некоторых особенностей производимого им самим впечатления, ставить их в пример было небезопасно. Интересно, спрашивал себя Стрезер, уж не считает ли он, что мисс Гостри вовсе не такая модная дама, а он, Ламбер Стрезер, образец моды; и не кажется ли ему, что большая часть замечаний, которыми они обмениваются о прохожих, их лицах и типах, обличают лишь стремление болтать, как болтают в «свете»?